Дон Хуан. Гонсало Торренте Бальестер

при этом старалась ни о чем не думать и ощутить внутри Ничто, раствориться в Ничто, но не целиком, потому что целиком я могла раствориться только в нем.

      Замолчав, она сделала несколько шагов в глубину комнаты и остановилась в самом темном месте.

      – Вчера он повез меня к себе. И говорил много часов подряд, не знаю, сколько, потому что заснула, видно, это он захотел, чтобы я заснула. Утром я проснулась одна. И, как всегда, не нашла в этом ничего особенного. Я ждала его. Кажется, что-то поела, а может, не ела ничего, я бродила, словно в беспамятстве. Он вернулся ближе к полудню, сказал: «Привет!» – и сел за рояль. Я слушала. Он не произносил ни слова, только играл, играл, а я чувствовала, как музыка обволакивает меня. Осязаемая, пронзающая насквозь музыка. Ах, на самом-то деле она была вульгарной и невероятно знакомой, но тогда я воспринимала ее по-особому. Я чувствовала, как неспешные и трепетные волны подкатывают к моему телу, накрывают меня, проникают внутрь, зажигают что-то, это что-то разгорается, опаляет, затягивает мое притихшее «я» в черное пламя. В душе моей открылись мрачные каналы: под воздействием музыки я входила в них, бежала по ним, ступала уверенно и незряче – незрячие глаза и хмельная кровь, пылающая кровь; я словно восходила на вершину горы, и царивший там непроглядный мрак пугал меня и манил; я восходила к вершине, которая выросла у меня внутри, – там сливались воедино блаженство, Вечность и Ничто. И я достигла вершины – задыхающаяся, истерзанная. Постепенно мои нервы потеряли чувствительность и начали вибрировать, как струны рыдающей гитары, пока сама я, уже коснувшись руками Ничто, не сделалась целиком музыкой и рыданием – в готовности разбиться последним гибельным аккордом. Все. Это был предел. Я уже не пылала, уже не слышала тока крови, и то, чего я невольно ожидала, вдруг обрушилось на меня непередаваемым, бесконечным наслаждением. Это был первый настоящий сексуальный опыт в моей жизни, и я приняла его ошеломленно и самозабвенно, отдалась ему целиком, словно бросившись в пропасть. Когда наваждение рассеялось, музыка звучала по-прежнему, все так же обволакивала меня, обнимала своими длинными безжалостными руками. Но все уже стало другим. Я стояла перед ним голая. Я опустила руку ему на плечо и сказала: «Иди же». А он перестал играть, взглянул на меня, улыбнулся и ответил: «Для чего? Оденься». И только услышав его слова, я вдруг обнаружила, в каком я виде, хотя не помнила, кто меня раздел. Вихрь утих, и я словно очнулась, но желание еще было сильнее меня, я повторила: «Иди». Он не ответил. Он снова начал играть и засмеялся. Я почувствовала стыд, непередаваемый стыд, унижение, но страсть продолжала клокотать в венах. Я снова кинулась к нему. Кажется, закричала, умоляя: «Иди же!» Он взглянул на меня. Впервые за два долгих месяца он снял темные очки, и я разглядела его глаза – насмешливые, холодные, но только вот смеялись они вовсе не надо мной, смотрели вовсе не на меня, а на то, что находилось где-то сзади, бесконечно далеко. И я тотчас поняла – не знаю, по какой-то искре во взгляде или по выражению лица, – что была для него пустым местом,