Продаю себя. Княженика

то, что она ни разу не улыбнулась.

      От второй чашки кофе, от салата и десерта она отказалась, и сидеть в кафе и дальше без заказа была решительно невозможно. Чувствуя на себе буравящий взгляд официанта, я положил на стол пару купюр без сдачи и встал, чтобы подать ей плащ. И машинально отметил, что она даже не притронулась к своему кофе.

      Мы стали видеться с ней. Сначала – раз в неделю; я часто опаздывал на эти встречи, и вскоре Саша сама предложила встречаться в кино, где она могла бы сидеть по тридцать-сорок минут одна, не привлекая внимания и не вызывая жалости. Я был не против.

      С морозной шумной улицы я нырял в душный теплый полумрак кинозала, ощупью пробирался на последний ряд, находил ее – она неизменно сидела там, серьезно глядя на экран. Я сгребал ее, угловатую, тонкую, жадно целовал ее сухие теплые губы – она пахла сухими осенними листьями, а, может, это я сам приносил этот запах с собой.

      Она молчала, гладила мои волосы прозрачными пальцами, запрокидывала голову, подставляя мне себя открыто и невинно.

      Я никогда не спрашивал ее о том, где она бывает до наших вечерних сеансов. После того, как фильм заканчивался (ей-богу, если бы мы действительно смотрели каждый из них, мы могли бы стать отменными кинокритиками), я провожал ее домой.

      Я до сих пор не знаю, где живет Саша. Каждый раз на углу квартала она целовала меня в щеку – легко, мимолетно – и исчезала за углом.

      Я мог бы за ней проследить. Если бы захотел.

      Но я по-прежнему не видел ее улыбки, и равнодушие было моей маленькой местью в ответ на ее жадность.

      Лишь однажды отказала она мне во встрече – у нее намечалась какая-то поездка, встреча или конференция… Я не стал вникать в детали.

      Ласково улыбнувшись, я спросил, когда я снова смогу увидеться с нею.

      Сдержанным ровным голосом она пояснила, что не знает точной даты возвращения и непременно известит меня о приезде.

      Я смутно, нутром чуял, что дал маху, что дело во мне, а именно – в моих скорых, настырных соитиях с нею, когда я бросал ее, не успевшую отогреться с мороза, на узкую кровать и впивался в нее, и синяки, которые оставались на ее белой коже, не сходили неделями.

      Но Саша взяла мою руку, я мотнул головой, отгоняя от себя дурные мысли – вот же она, Саша, всегда рядом, и ей не нужна эта глупая романтика, мы оба знаем, что самое важное – это эти мгновения, когда она задыхается, но не кричит – у нее нет сил, и я кричу за двоих.

      В тот день, когда она уехала (у меня не было ни малейшего желания провожать ее до станции, и я был благодарен ей, когда она вскользь упомянула, что ее подвезут туда друзья), я сильно напился.

      Мне бы и в голову не пришло считать дни, проведенные без Саши.

      Если уж совсем честно, то они сбились в один плотный тугой комок; пары алкоголя, дешевых духов, которыми пользуются проститутки южного квартала, смех мерзавцев – самый страшный смех.

      Саша.

      Мия едва не погубила меня, раз или два, а, может быть, двенадцать или двадцать, когда я пожирала свиное сало после