Маска. Стратегии идентичности. Оксана Штайн (Братина)

62, снять с себя и с другого опасались, так как это становилось неприличным (не при лице).

      Максима 218: «Лицемерие – дань уважения добродетели, создаваемая пороком»63.

      Обличения боялись как общественного позора, поэтому исповеди в качестве публичного обличения, вызывали недоумение: «Исповедываться, – писал Л. Н. Толстой, – выворачивать всю грязь своей души»64, однако, его Пьер Безухов называл «Исповедь» Руссо не просто книгой, а поступком.

      У Руссо понятие греха и покаяния сменилось понятием порока и последующим раскаянием. Экзистенциальной границей становилась совесть. Д. И. Фонвизин писал: «Изобразил он себя без малейшего притворства, всю свою душу, как мерзка она не была в некоторые моменты»65. Такое непритворство отталкивало («мерзкая душа») и пленяло. Сам Фонвизин в конце жизни пишет «Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях». Чистосердечное признание принимается за истинное лицо, в то время, как маски остаются порочными:

      Призраки всех веков и наций,

      Гуляют феи, визири,

      Полишинели, дикари,

      Их мучит бес мистификаций66.

      «Бес мистификаций» напоминает архаический обряд жертвоприношений, где pharmak снимал своим уходом на время коллективную агрессию. Снять маску, раскаяться оказалось моральным подвигом, в котором участвовали и окружающие, уличенные в масках: «Зачем все лгут и притворяются, когда уже все обличены этой книгой?»67 – вопрошал Л. Н. Толстой об «Исповеди» Руссо. Обличенные и уличенные в своих пороках, писали исповеди Н. Г. Чернышевский, Н. В. Гоголь, Н. М. Карамзин. Они взывали к романтичной откровенности: «Мы хотим жить, действовать и мыслить в прозрачном стекле!»68. Но этот прорыв оставался экзистенциально-возвышенным только в текстах. В свете же все исполняли прежние роли в соответствии с установленными чинами.

      Семантический ряд «маски» сопровождался «игрой», «балом», «маскарадом», «театром», а семантический ряд «лица» сопровождался «трудом» и «молитвой», «молитвой» и «трудом»69.

      Куртуазность подразумевала театральность, о чем свидетельствует распространение в светской повседневности париков, продуманных жестов, высокомерной речи, ритуалов охоты.

      Ф. де Ларошфуко70 и Н. Макиавелли71 критикуют регламентированное общество ХVII века за театральность, противопоставляя в своих рассуждениях мотив «лица» как естественной истинной составляющей поведения человека мотиву «маски» как искусственной и ложной. В симбиозе лжи и истины, сцены и кулис появляется маска как манера держаться в обществе.

      Максима 219: «Трудно судить, является ли ясный, искренний и честный образ действий проявлением порядочности или сметливого расчета»72.

      С такой точки зрения, мир и человек предстают под маской ложных обличий. Исследователь культуры ХVII века Н. В. Автухович говорит, что сотворенность

63

Ларошфуко Ф. Максимы. М.: АСТ, 2004. С. 58.

64

Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 2. М.; Л., 1930. С. 343 – 346.

65

Фонвизн Д. И. Собрание сочинений. Т. 2. С. 479.

66

Баратынский Е. // Манн Ю. Русская литература ХIХ века. Эпоха романтизма. М.: Аспект пресс, 2001. С. 301.

67

Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 2. С. 343 – 346.

68

Карамзин Н. М. Избранные сочинения: в 2-х т. Т. 1. М.; Л., 1964. С. 729.

69

Шмонин Д. В. В тени Ренессанса. Вторая схоластика в Испании. Изд-во СПбГУ, 2006.

70

Ларошфуко Ф. Максимы. М.: АСТ, 2004. С. 64.

71

Макиавелли Н. Государь. Минск: Харвест; М.: АСТ, 2000.

72

Ларошфуко Ф. Максимы. С. 23.