Место для жизни. Селим Ялкут

круг плавным циркульным движением вытянутого вперед носка. Выверен каждый шаг, жест. Танец однообразный, мерный, волнующий, сладострастный. Тянется долго. Руки не стихают, не останавливаются ни на мгновение, будто водоросли шевелятся под невидимым течением в глубине вод. Каждый всхлип трубы, постоянный рокот барабана, призывный рев восточного инструмента – все переплавлено в танец. Круг за кругом, страстные конвульсии живота, луч солнца, скользящий по лицу, застывшая маска царственной куклы, озноб тела. Труба уступает пространство звука барабану, выжидает, вновь вступает, рвется бешеный вой. Танцовщица движется, нанизывая, наматывая круги невидимой нитью, блестящая птица в огромной клетке из золота и жара предвечернего солнца, потом замирает, начинает опадать, ниже, распластывая тело, уходит, как в пучину, в твердь базарного пятачка, под ногами вялых от жара зрителей, тянется уже по земле, еще и еще, замирает в шпагате, уронив голову, застывает между базарных рядов. Глаза толпы. Покупателей немного. Последний удар раздается над ней, уже неподвижной, визгливо мычит труба и взбрыкивает барабан. Наступает тишина. Она держит ее долгую минуту, никак не меньше, вокруг молчат, народ застыл, только поодаль в овощном ряду перекликаются мальчишки, собирают нераспроданный товар. Тут из базарной харчевни вываливают толстяки – оплывшие щеки, масляный блеск, золото во рту, мелкая угольная щетина. Смотрят на распростертую с сытым интересом, оценивают. Она сейчас встает, медленно, будто со сна, загипнотизированная собственным движением и его внезапным обрывом, финальным рывком в тишину, берет с прилавка сброшенную туда большую черную шляпу и идет с ней по кругу. В глазах нет ничего, ни выражения, ни отклика, они остановлены, взгляд ее видит сейчас только себя, и тот мир, в который она покинула буквально вот-вот. Если подают, она благодарит полупоклоном, легко, по балетному, чуть присев и отведя назад ногу. Руки движутся. Лицо скрыто оцепенелой улыбкой. Что за ней – благодарность или презрение? Что заслужили мы – зрители? Что смотреть ходили вы в пустыню? Как клялся когда-то Ирод обольстительной танцовщице – чего не попросишь у меня, дам, вплоть до половины моего царства. Голова – вот достойное вознаграждение, легенда, голова с потухшими глазами, голова на мраморном прилавке мясных рядов в небрежно затертых подтеках крови… Шум далекого пира доносится, кажется, не исчезая вовсе, искусство требует жертвоприношения – буквально и немедленно на наших глазах. Мир застывает на мгновение, и, гася магию предания, откликается трезвым голосом века. Те, кто мог быть укрощен ее гневом, чувствуют. У них свое оружие, своя сила. Толстяк с презрительным выражением достает бумажку, танцовщица подходит, замирает в привычном полупоклоне, тянет шляпу, облегчая встречное движение, а он теперь медлит, деньги липнут к руке. Вот его власть, его месть. Почти не меняя линии благодарного поклона, она чуть распрямляет спину, поднимает голову и глядит. Та же улыбка, ничего не меняет. Он держит деньги, даже оглядывается