Под теми же звездами. Андрей Ренников

ее, – а вы такая изящная, такая грациозная…

      Она захохотала, видимо очень польщенная комплиментом. Но затем вдруг перестала смеяться и строго заметила:

      – Это нехорошо, Сергей Егорович: вы смеетесь надо мной. Я вижу.

      – Что с вами? – воскликнул Никитин, придвигаясь на полметра ближе и почти прикасаясь к Елизавете Григорьевне; – что с вами? – повторил он патетически, нажимая на столе кнопку, – разве можно смеяться над таким хорошеньким ребенком, как вы? Мы, ученые, не говорим комплиментов: вы мне нравитесь – и я заявляю это вам открыто.

      – Ха-ха-ха! – засмеялась она самодовольно, откидываясь на спинку стула, – это знаете… очень с вашей стороны откровенно. Право!

      – Что же такого? Почему бы нам не быть, в самом деле, откровенными? Разве вы не хорошенькая? Ну, ну, не сердитесь! Дайте мне вашу руку – и будем друзьями.

      Он взял ее маленькую выхоленную ручку и сжал ее. Левой рукой в это время он незаметно надавил на столе вторую кнопку, от которой шли провода к счетчику времени, соединенному с обоими барабанами. Этот счетчик отмечал время нажатия кнопки на самих барабанах немного ниже кривых сфигмографа и пневмографа.

      – Хорошо, будем, – проговорила Елизавета Григорьевна, глядя продолжительно на него. Он смотрел ей в глаза, не отрываясь. Затем потянул вдруг к себе ее руку, поднял и поцеловал.

      – Что это? – воскликнула она, стараясь быть сердитой, – как это можно?

      – А отчего нельзя? – улыбнулся он, – разве в этом есть что-нибудь плохое? Мне захотелось – я и поцеловал руку.

      – Да, но так вы можете захотеть еще большего, – проговорила она, с трудом удерживаясь от улыбки, – ведь мало ли что вам захочется… Ах, что вы делаете?

      Она подняла руку, но не успела: он ловко придвинул стул на последние полметра и поцеловал ее в щеку.

      – Вы дерзкий! – воскликнула она, – вас нужно проучить!

      – Ну – проучите. Ну? – смеялся он, приближая к ней лицо, – ну?

      – Вы гадкий, скверный, вы… ах!

      Она прильнула к его щеке, и он почувствовал, как ее губки прикоснулись к его вискам. Он просунул правую руку к ней, обхватил ее за талию, прижал ее к себе, а левой рукой снова надавил кнопку. Елизавета Григорьевна прижималась к нему и шептала:

      – Скверный, нехороший!.. разве можно так… Я такая беззащитная… ну же!.. Ну, целуйте же!..

      А аппараты шли обычным ходом; барабаны, тихо шурша об гусиные перья, медленно двигались, оставляя прыгавшую по закопченной бумаге яркую белую кривую линию; счетчик трещал время от времени своим затвором; а Никитин и его собеседница, – объект точного психологического эксперимента, – сидели, обнявшись на двух сомкнувшихся стульях, между которыми уже не было никакого расстояния, и слышно было, как она шептала:

      – Здесь так хорошо… Посмотрите: аппараты смотрят на нас, кругом приборы… кругом всё тихо… Никого нет… А со стены глядит портрет… Я узнаю: это Лев Толстой, неправда ли?

      – Нет, дорогая… – отвечал Никитин, целуя Елизавету Григорьевну