ПРО_ЗАмерший мир. Сборник

искал в стиральной машине и в корзине с бельем – нету. Посмотрел в мусорном ящике. Окурки, очистки, бумажки, обгрызенный кукурузный кочан… – нету. И не было у него гостей, и сам он давно не ходил в гости, а тапочки пропали. Пропали да и пропали, и ладно! Рони налил себе кофе, достал самокрутку из оранжевого портсигара, бинокль повесил на шею, вышел себе на балкончик – там башня и колокол, и кафе, и аист сидит на шпиле, жизнь хорошая. Хорошая жизнь у Рони.

      В парикмахерской Роза приподнимает бровь.

      – А может, ты их кому отдал?

      – Не отдавал никому! Говорю ж.

      – А может, ты… голову выше… их все‐таки выбросил? Я как‐то выбросила свои очки и забыла. Кошка потом нашла их на крыше…

      – Да что ты! Не выкидывал я.

      – Голову выше.

      – На одно и то же место их ставил.

      – Теперь ниже.

      – Под шкафчиком. А пришел…

      – На меня голову.

      – Их нет. Понимаешь? Куда они делись?

      – Бумбабук умахнул.

      – Бумбабук…

      – Готово. Смотри, как гладенько! – И шлепнула его по лысине. – Как коленка! Купи себе новые тапочки, не морочь голову.

      – Да, да…

      И снова утренний поезд таранит рассветную дымку, и солнце висит уже над полями, плоское и большое, похожее на тарелку, и редкий лес в легких солнечных кляксах, сонная станция. Поезд недовольно шипит, ему бы вперед, вперед, какие там остановки! Зевающие пассажиры туда-сюда, доброе утро, добрый день, покажите билеты, погода хорошая, будет дождь, приятной дороги. Рони сидит в своем кресле, на том же месте, но что‐то… что‐то внутри у него щекочется.

      По выходным Рони заходит в кафе. Греческий официант приносит ему картофельники. Рони съедает две порции, выпивает бокал пива, любуется пышной клумбой, растущей из каменной черепахи, и аистом, что как раз полетел, низкими облаками, ищет глазами кошку.

      – Кис-кис! Беата! Кис-кис! Беата!

      Официант приходит забрать тарелку.

      – Нет ее. Ушла еще на той неделе.

      – Куда?

      – Мне‐то откуда знать? К жениху, наверное.

      – К жениху? Она же стерилизована.

      – Кто ее знает. Ушла.

      – И не возвращалась?

      – Не-а.

      – Какая‐то неделя потерь.

      – Чего-чего?

      – Да ничего. Держи деньги, вот. Привет маме.

      А вечером старый фильм. Рони сидит в кресле, вытянув ноги, хохочет так, что пуговки на его домашней хлопковой полосатой рубашке трещат. На ночь выкуривает последнюю самокрутку, воздух вдыхает тихий, сиреневый, с запахом выстиранного белья. Уляжется на спину, погасит светильник и, засыпая, подумает о чем‐то далеком, грустном, уже невозможном; и будет снова целовать чей‐то нос, дуть в затылок и идти с кем‐то шаг в шаг, хохотать невпопад и шарфом заворачивать чью‐то шею. Но все это воспоминания, почти что сны, они как следы, оставленные в цементированной дорожке, а жизнь‐то, она хорошая.

      Рони устал, вспотел, вытер блестящий