Сад наслаждений. Игорь Шестков

на что. А про меня и говорить нечего – женатик. Серж посмотрел на танцующих, вздохнул и вышел.

      А ко мне подошел Виталик (Идкин муж) и сказал:

      – Димыч, пойдем в кухню, выпьем водочки.

      – А у вас что, есть что ли? Я спирт пить больше не могу, у меня от него пупок развязывается!

      – Припасено в загашнике.

      В кухне никого не было. Виталик налил мне рюмку. Мы чокнулись, выпили. Виталик подошел к окну и показал вниз.

      – Смотри, – говорит. – Вон там, на углу черная Волга и топтуны.

      – Вас пасут?

      – Не нас, а Бартюхова. Он к Сахарову пытался пробиться. Не пустили. Из Горького выпроводили. И топтунов поставили.

      – А разве Бартюхов тут?

      – И Бартюхов и Бартюшиха. Людка уже косая. А Бартюхов в маленькой комнате политику травит. Наш человек. Пойдем послушаем.

      Пришли в маленькую комнату. Там прямо на полу сидело человек десять. Бартюхов вещал:

      – Да, наша страна далека от совершенства, да, в ней правят престарелые кретины, но вы посмотрите на Америку! Демократия, а вся в коррупции погрязла, во всех больших городах – гетто для бедных и цветных, экологическую среду портит больше всех в мире. А диссиденты наши одного хотят – слинять туда поскорее. Когда они уедут, нам еще хуже будет.

      Мне его слушать не хотелось. Все, что он мог сказать, я знал и сам. Это знание, однако, не возбуждало и не окрыляло меня, а давило и мучило. Потому что я был трус. И ненавидел «проклятую Россию» за то, что она постоянно демонстрировала мне мою трусость. Заставляла играть по ее правилам. Никогда не оставляла в покое. Была вездесущей. В том числе господствовала и в моем сознании. Это и было самым страшным. Противоестественная связь человека с государством. Не мы жили в государстве. Оно жило в нас. Как доминирующий паразит.

      Я сочувствовал диссидентам, но на самопожертвование способен не был. Единственное, что я мог противопоставить всесильной системе, это мое искусство и злой язык. Искусство мое однако никого кроме меня не интересовало. Кухонные разговоры тоже начинали надоедать. Иногда я плакал по ночам от бессилия.

      Я ушел к танцующим. Вошел в круг. Начал ритмично извиваться, прыгать и вертеться. Танцевал я долго. Час или два. Иногда с дамой. Иногда один. Ходил на кухню добавлять из Виталикова загашника.

      Танцевал и с Людкой – Бартюшихой. Людка, танцуя, прижималась ко мне животом. Лезла целоваться. Язык у нее – длиннющий. И работала он им как пропеллером. Пару раз я поцеловал ее. Один раз нас увидел Виталик, сделал удивленное лицо (ты что, спятил, это же Бартюшиха!), погрозил пальцем. А мне уже все было по фигу. Если бы Людка предложила мне с ней спариться, я бы согласился. Не из-за любви или похоти, а просто потому, что не ценил свою жизнь. Мне было давно ясно – если в этой жизни делать все – как надо, то она еще хуже станет. Значит надо делать как – не надо. Попытаться так увеличить энтропию, чтобы она, паскуда, лопнула.

      Ко мне подошла Идка и сказала:

      – Все гулять идут, проветриться, а то от дыма задохнуться можно. Пойдешь?

      Я тут же надел пальто,