Несерьезная педагогика. Януш Корчак

закончил.

      – Сколько я сделал ошибок?

      – Угадай.

      – Пять?

      – Нет, всего четыре.

      – Это на две меньше, чем в первый раз.

      Прочел неверно и сразу поправился, сам.

      – Это вы тоже посчитаете?

      Один и тот же стишок в первый раз читал двадцать секунд, во второй – пятнадцать, в третий – тоже пятнадцать.

      – А еще быстрее нельзя?

      Старается читать быстро:

      – Страх… стра… ста… старушка…

      И поскорее переворачивает страницу, чтобы не терять время.

      Стихотворение «Висла» вчера читал три раза, сегодня – четыре; результат чрезвычайно любопытен.

      Вчера: 20 секунд, 15 секунд, 11 секунд.

      Сегодня: 11 секунд, 10 секунд, 7 секунд, 6 секунд.

      Стихотворение «Сиротка» – то же самое.

      Вчера: 20 секунд, 15 секунд, 15 секунд.

      Сегодня: 15 секунд, 12 секунд, 10 секунд.

      Достигнутый во вчерашнем третьем чтении результат полностью сохранился.

      Записываю в виде дроби: числитель – число секунд, знаменатель – число ошибок. Итак, 24/3 – двадцать четыре секунды, три ошибки. Так я оцениваю время работы и ее качество: отметки по чтению теперь не нужны.

      Читая, Стефан споткнулся на слове «лестница» – потерял много времени и остановился.

      – А-а, все равно долго получится.

      Валентий заметил:

      – Это как с лошадью: зацепится за что-то – и ни с места.

      Я позволил Стефану начать заново.

      Восьмой день

      Вчера я писал о детских возгласах, которые побуждают нас вновь увидеть то, что мы перестали замечать. Вот несколько примеров.

      – У-у, гляньте, какая печать на чае!

      (Когда он положил сахар, на поверхность всплыли пузырьки воздуха.)

      – Вы сколько кусочков сахара положили?

      – Один.

      – А вон, смотрите – два!

      (Стакан граненый.)

      Ест баранку.

      – Из чего мак делают?

      Я:

      – Мак растет.

      – А почему он черный?

      – Потому что созрел.

      – Правда внутри у него стенки и в каждой такой стенке понемножку?

      – Гмм.

      – А со всего сада наберется целая тарелка мака?

      Его представление о саде складывается из четырех-пяти образов, мое – из сотни, тысячи. Это очевидно, но лишь заданный Стефаном вопрос заставил меня задуматься. Здесь кроется источник многих, на первый взгляд нелогичных, детских вопросов. Поэтому нам так трудно столковаться с детьми – они, употребляя те же слова, что и мы, вкладывают в них совсем иное содержание. Мои «огород», «отец», «смерть» – не его «огород», «отец», «смерть».

      Отец-врач показывает пулю, извлеченную из раны во время операции.

      – Тебя, папочка, такой же пулей убьют? – спрашивает восьмилетняя дочурка.

      Деревня и город тоже не могут понять друг друга – как хозяин и раб, сытый и голодный, молодой и старый и, наверно, мужчина и женщина. Мы только делаем вид, что понимаем