Кульминации. О превратностях жизни. Михаил Эпштейн

были натощак, так это по объективным причинам и привычке. Но тут Долорес спохватилась…

      – Говорит, что тебе, наверно, надо бы чего-нибудь покрепче, – перевела Аурора.

      Нет, на мякине меня не проведешь.

      – Спасибо, нет.

      Отказ мой не был принят.

      – Принеси, – велела Долорес.

      С испуганным видом Амайя уточнила:

      – А что?

      – То, что от Фиделя.

      Из Гаваны, должно быть, прислали целую батарею рома, но из глубин квартиры Амайя вернулась с одной бутылкой в золотистой оплетке. Долорес забрала ее и стала собственноручно свинчивать пробку, поглядывая на меня, безучастно стоящего у стола. Вынула из серванта хрустальный бокал. Грани радужно переливались, а емкость была невероятной – миллилитров 250, – или так показалось мне от ужаса. Одной рукой опираясь на край стола, другой Долорес наливала мне смертельное зелье. И эта другая у нее не дрожала…

      Тут пора раскрыть постыдную тайну. У меня была язва. С детства. А точнее, с двенадцати лет. Возможно, не по причине встречи с милицейским патрулем в День советской конституции, но после тех побоев и «воздусей». С одной стороны, это сезонное, весенне-осеннее страдание. С другой – защита от советского алкоголизма. Не будь у меня язвы, я бы, возможно, повторял бы за Есениным: «Или я не сын страны?» А так если я и был ее сыном, то сыном вынужденно сдержанным. Я смотрел, как легендарная рука, худая, морщинистая и в коричневых пятнах разной степени темноты, наливает мне угощение, которое из хрусталя мне придется переливать в пустой желудок – что со мной будет? У моей язвы характер был коварный. Наклонность к прободениям. Где тонко, там и рвется. Впервые это случилось после того, как я выпил принесенный мамой «от живота» стакан шипучей карлсбадской соли. «Перфорация», говоря по-медицински. Как выстрел в живот, но изнутри. Летальный исход велик. Даже в центре Москвы. Вот и конец мезальянсу. Нет человека – нет проблемы, учил их кремлевский мучитель своей главной науке. Дьявол – подругу-дьяволицу. В одной из книг, оставленных нам братом генсека, читал, что крестьяне в Испании так ее и рисовали – с красными рогами…

      Дьяволица наконец поставила бутылку. Налив не на три четверти, а до краев. И даже больше. Ром из фужера так и выпирал. «С горкой», как это называется у сынов моей страны. И в этом уже был явный вызов. Как и в жгучих глазах, на меня устремленных. Ну-ка, soviético?..

      Погибну или нет, но как сдержать все это натощак? От вида грибовидной поверхности подкатывали спазмы. Может, лучше не удерживать, а блевануть фонтаном? Кто обвинит тогда в алкоголизме? Но Дьяволица создала мне и еще одну проблему, чем, судя по ее глазам, была особенно довольна. Как донести до рта, не расплескав? Или замысел в том, чтобы заставить меня еще и голову согнуть, чтобы схлебнуть с фужера выпуклость, удерживаемую одним поверхностным натяжением?

      Гостиная была не мала, но все же не как музейный зал. За испанскими женщинами и в промежутках между ними (ребенок, названный Лолой в честь «абуэлы»,