«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода. Вера Мильчина

2010: 429–430; ориг. по-фр.].

      Чаадаев сочинял этот документ несколько дней, но в итоге цель не была достигнута – незаконченное и неподписанное письмо осталось в бумагах, изъятых при обыске 29 октября, причем на черновике сохранилась жандармская помета: «Почерк Чаадаева» [Чаадаев 2010: 825; ориг. по-фр.].

      24 октября – почтовый день. Одно из писем, отправленное брату Николаю, можно разделить на три части. Сначала дается краткий обзор московских толков:

      Я бываю на кое-каких пустых вечерах, которые, впрочем, с недавних пор оживляются пылкими выходками против напечатанного письма Чадаева. Особенно дамы ополчаются против него; они ярятся; в гостиных речь только и идет что о Чадаеве, и скоро двери многих для него закроются.

      Далее – как, по-видимому, и в споре, произошедшем накануне, – Тургенев стремится истолковать чаадаевскую апологию католицизма как производное от его культа той исторической эпохи, которая навсегда определила главенствующую роль Римской церкви в Западной Европе:

      Я тоже был зол на него за то, что он согласился на печатание вещей столь неясных, но могущих показаться сильными и личными выходками против отечества всякому, кто не знаком с главной мыслью автора, каковая заключается в безграничном восхищении средневековьем и тем, что составляло источник его существования, а именно тогдашнею церковью. И ничего более! Он сожалеет, что не было и у нас чего-то подобного: это идея, взгляд на вещи не лучше и не хуже других. Впрочем, я давно не перечитывал это письмо, а нынче, хотя и не так сильно занят, никак не могу отыскать времени, чтобы его перечесть128.

      А под конец Тургенев передает брату слухи о первых распоряжениях императора по делу «Телескопа»:

      Говорят, что цензора (Болдырева) уволили, а журнал закрыли (№ 950. Л. 46; ориг. по-фр.).

      Понятно, что отношение Уварова к Строганову (см. пояснение к записи от 22 октября) никоим образом не могло дойти до Москвы за два дня, и нам остается – с крайней осторожностью – заподозрить наличие приватных прогнозов на этот счет, циркулировавших в канцелярии попечителя Московского учебного округа.

      Второе письмо – Жуковскому:

      Я и сам не на шутку напал на Ч[аадаева], как скоро узнал, что письмо его напечатано, да и он за мое нападение тогда не на шутку рассердился; но с тех пор, как вся Москва, от мала до велика, от глупца до умника, [два знака нрзб.] опрокинулась на него и он сам пришел в какую-то робость, мне уж его жаль было. <…> Написано не для печати, и у него выпрошено. (Между нами: это не оправдание совершенное, и он сам раскаивается, что отдал его в печать.) [Гиллельсон 1974: 285; Turgenev, Žukovskij 2019: 283–284].

      Это письмо Тургенев переправил через московского почт-директора Александра Булгакова:

      Вот письмо Жук[овскому]. <…> Слышу, что ценсор отставлен? Не слыхал ли чего и о журналисте [Надеждине]? [Тургенев 1939: 194].

      Оставалась лишь одна надежда:

      Автора прикрывает цензурный устав [Там же] (см. пояснение к записи от 12 октября).

      24 октября после обеда к Тургеневу пришли Свербеев, Чаадаев, Павлов и некий неназванный англичанин:

128

Настойчивые уверения в поверхностном знакомстве с «Философическими письмами» – вынужденная уловка. Очевидно, письмо было послано не с оказией, и автор допускал возможность перлюстрации.