Верное слово. Ник Перумов

восемнадцатого года, когда в одном эскадроне оказались… беляков вместе крошили… Лихо он воевал, ничего не боялся – ни пули, ни снаряда, ни заклятья… Хоть и крутенёк был, ох, крутенёк! Сабелькой любил помахать, после боя-то… По тем-то временам, пока Лев Давидович, главком тогдашний, в силах оставался, с рук не только что сходило, а и хвалили, и в пример ставили, и ордена вешали… Это сейчас по головке б не погладили, а если по правде – так и к стенке могли поставить… за эксцессы, как говорится, хе-хе…

      Только вот не шибко задержался у нас Виктор Арнольдыч-то, приятель мой… Заметили его дар, в Москву с фронта отозвали. Институт окончил, потом Академию и в гору пошёл. Он – в гору, а я… в госпиталь, там ногу отрезали, и хорошо ещё, что только по колено. Ну, а потом уж сюда. Опять же другу Вите спасибо – хоть и молод был, а уже его отличали. Замолвил словечко… Что ж, говорю себе, товарищ коммунист Скворцов, будешь бороться за счастье трудового народа теперь тут, в родном Карманове. Кто ж мог подумать, что до нового нэпа доживём, мы, старые революционеры?! Впрочем, не про то я… про сорок первый речь…

      Так вот, вернулся тогда Виктор сам не свой, снега белее, словно мальчик-кадет, впервые мёртвого увидевший. Трясло его всего, лицо до кости, почитай, сожжено, вместо бедра – кровавая каша, осколки костей торчат. Уж не знаю, как выдержал, как добрался – крепка, видать, его магия, не зря и генералом сделался, и профессором, и деканом… Вернулся и говорит, мол, Иван, немцев мы остановили, но ценой такой, что лучше бы про неё никому и не знать. Вот тут я прежнего Витю и вспомнил, красного кавалериста… Что-то знакомое проглянуло, хотя с другой стороны, конечно. Сделал он там что-то такое… за пределом, за чертой, словно двадцать лет назад, в Гражданскую, когда белую сволочь к Новороссийску гнали… Только тогда он лишь ухмылялся да саблю вытирал, а теперь словно ума лишился. «Ты, Иван, только не говори никому. А то и мне несдобровать, и тебе». Я ему: «А меня-то ты чего приплетаешь?» А он мне: «Твой городок, тебе ещё небось и орден повесят за героическую оборону, а мне теперь с таким жить, что лучше тебе, простой душе, о том и не задумываться». А у самого на глазах слёзы стоят.

      Игорю и Маше казалось – весь мир сейчас исчез, остался только этот стол под зелёным сукном, дурацкий казённый графин с треснувшей пробкой да пятно от пролитого чая, – а над ними хрипло выкашливает, выворачивает наизнанку душу человек, молчавший целый десяток лет. И о чём молчавший!

      – Короче, сказал Виктор, товарищ-полковник Потёмкин, – генерала-то ему уж много после дали, – что полегли в наших болотах самые лучшие маги, те, на кого столько надежд было, на кого впору молиться. Нас защищали. Защитить не смогли, только задержали зло. Запечатали, и для того, чтобы это зло остановить, пришлось такую магию в ход пустить, что, узнай о ней в Москве, Колыма курортом покажется. Осталась смертоносная колдовская дрянь там, на болоте: ни убрать, ни убить, ни усыпить. Мол, у немцев сильные маги там оказались. В общем, запечатал болото Витя, а мне сказал: ежели что случится – дать знать. Я ему: «О чём ты, какое «дам