Она читала на ночь. Наталья Солнцева

средних лет, худой, жилистый, в маленьких круглых очках зеленого цвета, обладающий каким-то женским, но чрезвычайно громким голосом.

      – Пожалуй, друг мой, – пищал Козленко, – я возьму этот ваш сценарий, но только с одним условием!

      И тут он принимался перечислять, что и где Илларион должен переделать и подправить. Получалось, что переписывать надо было каждую сцену, дабы приспособить ее к вкусам режиссера. Илларион скрипел зубами от злости, но… делать было нечего, и он переписывал. В конце концов, ему нужно было приобретать имя в театральных кругах. А как это сделать, если твои пьесы никто не ставит? Тебя не знает театральный мир, тебя не знают зрители, критика о тебе не пишет, и ты пропадаешь в безвестности, губишь свой талант на корню! Так успокаивал себя Илларион Гусаров, работая над очередным авангардным спектаклем для Козленко. Впрочем, это мало помогало. Драматург ненавидел режиссера всеми фибрами своей души, он просто видеть его не мог без содрогания.

      – А-а, Илик! – пронзительно визжал Козленко, встречаясь с писателем в коридорах театра. – Прекрасно выглядишь! Ты переделал тот диалог, о котором мы говорили?

      Вдобавок ко всему, Эрнест Яковлевич придумал Гусарову эту дурацкую кличку – Илик! – которую тут же подхватили актеры, осветители, гримеры и прочий театральный люд. Они тоже взяли себе привычку обращаться к Иллариону с отвратительной фамильярностью. Илик! Это ж надо! Какой он им Илик, этим соплякам и бездарям! Возомнили себя великими артистами, а сами двигаются на сцене как заведенные куклы и играют насквозь фальшиво!

      Словом, драматург терпеть не мог не только Козленко, но и всю его бестолковую труппу, состоящую в основном из молодых выпускников театральных институтов – распущенных, невежливых, нелепо разодетых парней и девушек, с жуткими крашеными волосами, дикими манерами и жаргоном уличных хулиганов. И в таком коллективе ему приходится работать! Ему! Которому должны рукоплескать восторженные зрители столичных театров! Ирония безжалостной судьбы бывает порой невыносима…

      Господин Гусаров вел богемный образ жизни, как он считал, – выбросил из квартиры всю мебель, кроме стола для компьютера и книжного шкафа, постелил на пол домотканые половики, расставил низкие кушетки и разбросал бархатные подушки, а стены увешал картинами в духе примитивизма, на которые не мог смотреть без умиления. Он спал до полудня, курил за работой трубку, изредка попивал, что, по его мнению, было присуще творческим натурам. Жениться он не думал, предпочитая иметь дело с длинноногими девочками, которые приходили и уходили – ни хлопот, ни претензий, ни однообразия. В общем, такая жизнь вполне бы его устроила, если бы прибавить к ней побольше денег и, главное, славы. Слава даже важнее!

      Иллариону Гусарову иногда снилось, что он идет по Крещатику и все его узнают, оборачиваются и показывают на него пальцем. Да пусть даже так! Пусть вездесущие и нахальные корреспонденты щелкают своими фотоаппаратами и берут у него интервью, а красивые женщины преподносят ему цветы и просят автограф… Пусть! Он согласен нести это тяжкое бремя известности! Лишь бы она наконец пришла к нему!

      Размечтавшись