Жанна де Ламот. Михаил Волконский

не человека, а его состояние, распродавая последнее, что у него было.

      Дом этот принадлежал Максиму Геннадьевичу Орлецкому и продавался с аукциона вместе со всей находившейся в нем обстановкой.

      Кто, собственно, был этот Максим Геннадьевич Орлецкий, никто хорошенько не знал. Не знали также, почему продается с аукциона его имущество – за долги или по какому другому случаю.

      В «Петербургских ведомостях» было помещено об этом аукционе объявление, и по этому объявлению в дом на Моховую съехались и сошлись разного звания люди.

      Начало аукциона было назначено на два часа, и Люсли, по-видимому, сильно интересовался продажей, потому что торопился попасть к этому времени. Войдя в дом, он не стал осматривать продававшиеся вещи и обходить дом, а преспокойно сел в первой, служившей залом комнате на стул и, заложив ногу за ногу, принялся терпеливо ждать, когда начнется аукцион...

      Последний начался минут на сорок позднее назначенного часа, и было объявлено, что сегодня будут продаваться книги из библиотеки, причем первыми пойдут дорогие, старинные.

      Эти книги, несмотря на то, что они были «дорогие и старинные», были оценены в два и в три рубля. Они так и пошли за эту цену, потому что никто из присутствующих почти ничего не добавлял, и аукционист то и дело постукивал в третий раз молоточком и обращался к тому, кто накидывал пятачок, или, в лучшем случае, двугривенный против оценки, со словами:

      – За вами!

      Дошла очередь до старого латинского молитвенника, обтянутого кожей, с медными застежками.

      – Латинский молитвенник! – провозгласил аукционист. – Оценка – полтора рубля... Кто больше?

      – Пять копеек, – сказал Люсли.

      – Рубль пятьдесят пять, – протяжно, нараспев, привычным тоном произнес аукционист. – Кто больше?

      – Рубль... – вдруг послышался голос из угла, противоположного тому, где сидел Люсли.

      Голос был довольно хриплый и неприятный.

      Люсли, приподнявшись со своего места, постарался рассмотреть своего конкурента, посмевшего сразу на рубль повысить цену на молитвенник.

      Это был человек в довольно потертом гороховом костюме, в мятой, далеко не первой свежести рубашке, с торчащими во все стороны взъерошенными усами. Эти усы служили как бы главным отличительным типом его существа. Он сидел, слегка склонив голову, и, зажмурив правый глаз, левым издали глядел на лежавший на столе аукциониста молитвенник так, будто бы целился в него.

      – Два рубля пятьдесят пять копеек... Кто больше? – выкрикнул аукционист.

      – Пять копеек! – поспешно добавил Люсли.

      – Рубль! – сейчас же прозвучал хриплый голос конкурента.

      Люсли не отстал; он сейчас же набавил пятачок, и тут же со стороны его конкурента раздалось, как эхо, «рубль!».

      Так они стали перекликаться, и аукционист едва успевал подхватывать и выкрикивать набавленную цену.

      Цена уже была набита до ста трех рублей тридцати пяти копеек, но Люсли все прибавлял по пятачку, а его конкурент – по рублю.

      Наконец, тот, словно