Повесть о несбывшейся любви. Анатолий Иванов

села зачем-то на ее оголенное плечо. Мария даже не заметила этого. Она все так же изумленно, широко раскрытыми глазами смотрела на Павла, открытый лоб ее бороздили временами набегавшие морщины.

      – Нет, я не смогла бы с тобой.

      – Почему? Противный шибко стал? Не противней вроде твоего Денисия.

      – Не в том дело. С лица воду не пить.

      – Почему ж тогда?

      – Ты ж, я чую, запретил бы мне… работать в торговле.

      – А зачем? – усмехнулся он. – Работа для людей нужная.

      – Ну – не позволил бы… этого… ничего такого.

      – Воровать? – подсказал ей Демидов.

      – Фу, какое слово!

      – Обыкновенное. Воровка ведь ты.

      – Ты?! – Она тяжело и гневно задышала. – Ты так понимаешь жизнь, а я – этак. Жить надо умеючи, как… как…

      Она совсем задохнулась, и Демидов опять подсказал ей:

      – Как Денисий научил тебя?

      – Да, научил! – истерично выкрикнула она. – Он, Денис, не в облаках летает, на грешной земле живет. Он – цепкий, не проворонит, что мимо рта пролетает… Он такой, я это еще тогда почувствовала, когда женихались мы с тобой. Он человек жесткий, да… Рука у него тяжелая, да – мужик! Он на что угодно пойдет, лишь бы место половчее… потеплее под солнышком отвоевать. А ты – что такое? Всю жизнь так в тайге и проживешь. Если бы принял ты меня, говоришь? А жить на что бы стали? На твою лесниковую зарплату? Смех один, а не деньги. По миру пойти – больше собрать можно за день…

      Она говорила еще долго, он слушал, покачивая иногда головой, будто соглашался. Потом взял ружье и зачем-то отстегнул от него широкий, тяжелый, залоснившийся от грязи и от пота ремень.

      – Ты что? – сразу спросила она, умолкнув на полуслове. Брови ее изогнулись и поползли кверху, обещая вот-вот разломиться.

      – Он и на это, значит, пошел, чтоб спокойствие на земле обеспечить себе?

      – Да, и на это! – будто даже гордясь, выкрикнула она. – И я, по рассуждению, поняла – а что ему остается, коли никак иначе не избавиться от тебя? Не травить же, в самом деле, мышьяком. Была нужда в тюрьме за тебя гнить. Животина ты противная! Исподнюю-то рубаху скидывать, что ли?

      Глаза ее горели теперь каким-то бешенством, неуемной злобой.

      – Исподню не надо, – сказал он и, не вставая, вытянул ее ремнем по плечу.

      – Пав… Пашка! – воскликнула она, вскакивая.

      – Исподню не надо! – Он тоже поднялся, пошел к ней грузно. Она, закрывая голыми руками лицо, отступала. – Исподню не надо, не надо…

      Каждое слово будто прибавляло ему ярости, с каждым словом он хлестал ее все сильнее и безжалостнее – по этим оголенным рукам, по плечам, боясь выхлестнуть ей глаза и все-таки стараясь ударить по лицу.

      – Не надо… Не надо! Береги глаза-то, дура!

      Наконец она то ли поняла, то ли просто запнулась и упала в траву вниз лицом, прикрыв руками растрепанную голову. Демидов, не уставая, все махал и махал ремнем, уже ничего не приговаривая, крепко стиснув зубы. Легкая нижняя рубашка была давно располосована, на белом жирном теле обозначились синие полосы…

      Он прекратил ее хлестать, когда она перестала вздрагивать под