Москва – Петушки. С комментариями Эдуарда Власова. Венедикт Ерофеев

он поставил мне на лавочку бутылку столичной.

      – От моей не откажетесь? – спросил он меня. Я потеснился, чтобы дать ему место.

      – Нет, потом, пожалуй, и не откажусь, а пока хочу свое. «Поцелуй тети Клавы».

      – Тети Клавы?

      – Тети Клавы.

      Мы налили себе, каждый свое. Дед и внук протянули мне свою посуду: они, оказывается, давно держали ее наготове, задолго до того, как я их поманил. Дед вынул пустую четвертинку, я сразу ее признал. А внучек – тот вынул даже целый ковш, и вынул откуда-то из-под лобка и диафрагмы…

      Я налил им, сколько обещал, и они улыбались.

      – На брудершафт, ребятишки?

      – На брудершафт.

      Все пили, запрокинув головы, как пианисты… «Наш поезд на станции Есино – не останавливается. Остановки по всем пунктам – кроме Есино».

      Есино – Фрязево

      Началось шелестенье и чмоканье. Как будто тот пианист, который все пил, – теперь уже все выпил и, утонув в волосах, заиграл этюд Ференца Листа «Шум леса», до диез минор.

      Первым заговорил черноусый в жакетке. И почему-то обращался единственно только ко мне:

      – Я прочитал у Ивана Бунина, что рыжие люди, если выпьют, – обязательно покраснеют…

      – Ну так что же?

      – Как, то есть, «что же»? А Куприн и Максим Горький – так те вообще не просыпались!..

      – Прекрасно. Ну, а дальше?

      – Как, то есть «ну, а дальше»? Последние, предсмертные слова Антона Чехова какие были? Он сказал: «Ихь штербе», то есть «я умираю». А потом добавил: «Налейте мне шампанского». И уж тогда только – умер.

      – Так-так?..

      – А Фридрих Шиллер – тот не только умереть, тот даже жить не мог без шампанского. Он знаете как писал? Опустит ноги в ледяную ванну, нальет шампанского – и пишет. Пропустит один бокал – готов целый акт трагедии. Пропустит пять бокалов – готова целая трагедия в пяти актах.

      – Так-так-так… Ну, и…

      Он кидал в меня мысли, как триумфатор червонцы, а я едва-едва успевал их подбирать. «Ну, и…»

      – Ну, и Николай Гоголь…

      – Что Николай Гоголь?..

      – Он всегда, когда бывал у Аксаковых, просил ставить ему на стол особый, розовый бокал…

      – И пил из розового бокала?

      – Да. И пил из розового бокала.

      – А что пил?

      – А кто его знает!.. Ну, что можно пить из розового бокала? Ну, конечно, водку…

      И я, и оба Митрича с интересом за ним следили. А он, черноусый, так и смеялся, в предвкушении новых триумфов…

      – А Модест-то Мусоргский! Бог ты мой, а Модест-то Мусоргский! Вы знаете, как он писал свою бессмертную оперу «Хованщина»? Это смех и горе. Модест Мусоргский лежит в канаве с перепою, а мимо проходит Николай Римский-Корсаков, в смокинге и с бамбуковой тростью. Остановится Николай Римский-Корсаков, пощекочет Модеста своей тростью и говорит: «Вставай! Иди умойся и садись дописывать свою божественную оперу „Хованщина“!»

      И вот они сидят – Николай Римский-Корсаков в креслах сидит, закинув ногу за ногу, с цилиндром на отлете. А напротив него –