Оборотень. Елена Романова

звия – сожители мои и сокамерники – сотельники – напоите же меня своим дешевым вином!

      Кай, развалившись в облезлом кресле, как облезлый пес, рассмеялся. Влажный короткий выхрип, словно цветок расцвел или пар на морозе. И еще, и еще звук, маятнично-мерный, назойливо-ровный, шлепок, и еще, и еще шлепок, сухой звонкий плоский удар, и еще, и еще удар…

      – Кай! Прекрати это, Бога ради!

      – Что – это?

      – Ты сводишь меня с ума!

      – Зачем мне это, ты и сама неплохо справляешься.

      – Прекрати стучать своим долбаным тапком мне в мозг!!!

      – Я стучу себе в пятку, твой мозг меня не интересует.

      – Маленький Мук, блядь!

      – Маленькая сучка!

      – Какой же ты все-таки идиот… И вообще, вали отсюда!

      – Это настолько же моя комната, насколько и твоя. Ты, кажется, чем-то недовольна, принцесса, вот сама и вали.

      – Зачем тебе один тапок и где второй? Что ты ходишь как придурок все время?

      – Зачем теперь спрашивать?

      – Когда-нибудь я его выброшу.

      – Только посмей.

      – Или даже прямо сейчас!

      Закрытые двери могут спрятать все, кроме звуков возни, кроме голосов.

      – Ма-а-а-ма!

      Кай выдернул шнур из розетки, точно хвост слону оторвал – тень бросилась на обои, как обезумевший зверь. Она рассекла стену надвое – одинокий язык черного пламени, отблеск костра в первобытном мраке. Она звенела в гулкой тишине ночным ветреным шорохом, адским лязганьем цепи Цербера, бросая вслед уходящему брату такие убогие ругательства, какие в ответ порождают только презрение. Ржавые злые черенки осыпались у него за спиной звоном разлетающихся монет. Но слова безобидны, когда повторяются. Ты – черная дыра, Герда. Ты – черная дыра!

      Кай вышел из комнаты, не поворачиваясь, вынес себя, как изломанный стул, легко прихрамывая на босую ногу. Колкости бежали за ним по коридору вместе с полосой света.

      И ему ведь до боли, до тошноты известно, как глупо злить ее. Но это все, что от нее еще можно получить, потому что потом она вмажется и отключится, растает под покровом ночи и чахлого крахмального марева искусственного света и еще много часов будет лежать там, как глупая кукла, чудовищная кукла, мягкая и бесформенная, безучастная ко всему, словно Офелия на дне реки, опутанная склизкой паутиной загнивающих водорослей. Она, чья кровь – столь же ты сам, скоро, очень скоро осядет в темный провал дивана, как туман в низину, и больше слова не скажет. Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца… И он не сможет уснуть и будет долго-долго лежать во тьме на холодной, точно каменная плита, постели и будет бояться, что этот склеп – на двоих.

      Крикнуть, чтобы пырнуть хоть бы и тишину, хоть бы и словом. Чтобы отомстить.

      – Дура!

      – Козел!

      – Да заткнитесь вы оба!!!

      Ищи виноватых у себя под кроватью. Там, где тихо. Там, где темно. Все кошки серые в темноте.

      Ответь: каково Тебе смотреть на меня и знать, что я не верю Тебе?

      Она прогнала его. Не теперь – уже очень давно прогнала. Она прогнала его, а он ушел. И сейчас – ушел, зацепив с пола грохочущую мешковатую сумку, юркнув ступнями в ботинки и хлопнув дверью.

      Кай не вышел из подъезда – вылетел. Скользкая земля потянула его за ворот, ближе и ближе на лед – поцелуй на вылет зубов. Но он удержался и, выругавшись, отправился в никуда, в самую глубь белой пустыни и черного дня. Краски бились друг о друга у него за спиной. Стоило ли так злиться на нее, на себя, на весь белый свет? Может, и не стоило. Только этой злости нельзя отринуть, потому что она вся – порождение бессилия. Не жизнь, а какой-то бесконечный лживый аттракцион-самообман. Спешите поверить! Никто ничего не обещает, но ты все равно попадаешься, идешь и идешь за чем-то, манишь и манишься, сам не зная, показалось тебе или нет. Слепая вера ведет тебя, пока ты и в огне не тонешь, и в воде не горишь, но когда не сбывается – сам не сбываешься – вдруг осознаешь, что вся твоя жизнь, полная одинаковых дней, едиными днями полная, досталась тебе от кого-то другого, точно обноски. Правда – ложь, да в ней намек. Какая все-таки глупость…

      Кай сплюнул. Сухая горечь легла ему на язык, как чья-то обескровленная ладонь.

      Стоило ли так злиться на нее, на себя, на весь белый свет?

      Я не знаю. Знаю только, что стоило взять шарф.

      Город вел его за собой, путал следы, сыпал крошки на снег. Кай пробирался сквозь рыхлую ледяную муку, широкие плоские подошвы мололи ее, месили, перетирали, точно жернова в неумелых руках. Земля под ногами постоянно менялась: то вздыбливала его, выталкивая, то тянула вглубь, закручивая в холодный грязный песок. Сопротивление этому снегу было похоже на жизнь – такое же бесполезное и изматывающее, как сопротивление времени, как сопротивление смерти. Ожидание – вот единственное движение. Смерть – вот единственное пришествие.

      Кай, съежившись в кулаки, спрятал руки на дно карманов – камни на дно колодца,