В ожидании ковчега. Амаяк Тер-Абрамянц

благословил» – бормотал снова и снова Гурген, вытягивая волокуши. Он добрался до кладбища, бормоча и напевая что-то невнятное, и Ваче на него посмотрел с тревогой.

      – Дочь моя, – давай похороним отдельно! – попросил Гурген.

      Ваче только кивнул и снова взялся за лопату.

      Лихорадка

      Трижды Ваче закапывал его, но каждый раз только до шеи, зачем-то оставляя голову.

      – Ваче, – спрашивал он его, – зачем голову оставляешь? – Я ведь умер!

      – Так видеть-то ты должен? – удивлялся Ваче.

      Гурген вставал, земля осыпалась, и Ваче снова начинал его закапывать. И снова, когда земля доходила до шеи, Ваче удовлетворенно откладывал лопату и закуривал трубку.

      – Ваче, ты еще не закончил, – требовал Гурген, но Ваче будто не слышал.

      Потом Ваче куда-то исчез. Появились мрачные работные люди с тачками, заполненными глыбами камня. Они наваливали и наваливали эти глыбы ему на грудь, и дышать становилось все труднее и труднее. Он хотел крикнуть им, чтобы они прекратили, но уже не хватало дыхания не только для крика, но и для шепота. И все же каким-то особым образом, не требующим дыхания, он выкрикнул им, чтобы они остановились.

      – А нам-то какое дело, – ответил один из людей, не прерывая работу, – нам бы поскорее закончить!..

      Жажда мучила его, а он плыл через море, чувствуя благодатную, но недоступную влагу у самых губ. «Так уж лучше я утону», – подумал он и стал тонуть. Пить и в самом деле хотелось меньше, когда он расслабился и стал медленно опускаться в голубую глубину. Вот и песчаное дно, и сидящая на песке Нунэ играет разноцветными камешками, выкладывает буквы и учит грамоте чудных прекрасных, как радуга, рыб.

      Она подняла к нему свое круглое личико и рассмеялась, отчего на тугих щечках появились знакомые ямочки.

      – Нунэ! – удивился он, – а я думал, ты на небе!

      – А небо – оно ведь везде! – развела ручками Нунэ…

      Он стоял посреди собора, привязанный к куполу веревкой, а вокруг ходили монахи в высоких острых капюшонах и что-то бормотали на непонятном языке. Он пытался разглядеть их лица, но никак не мог – вместо лиц была какая-то размытость, пустота.

      – Поднимайте же, поднимайте! – кричал он им, а они, будто не слыша, все ходили и ходили вокруг, все бубнили, бубнили… Только кресты на их сутанах светились так ярко, что ломило глаза.

      Среди этих видений все чаще и постояннее стало появляться одно, устойчивое – сморщенное лицо доброй ведьмы, чем-то странное знакомое, и слышался ее голос: «Сестра твоя жива, ты слышишь, Гурген, сестра твоя жива!»

      И на столике возникал кувшин, который он хватал и пил, пил что-то невкусное, но чудесное…

      Потом снова все пропадало, срывалось в сумасшедший поток, где разрывались связи предметные, знакомые слова меняли смысл и места, и это казалось естественным, где его посетила мать с лицом сестры, вопрошающая: «Ты жив, Гурген?», и в этом не было ничего удивительного.

      – Как ты себя чувствуешь, Гурген?..

      Он открыл глаза и увидел