Не последний романс. Надежда Сергеевна Самородина

и на нем все видно. Сразу. Нет, чтобы серенькое постелить…

      Может рассказать им про сына? Чего прятаться то? Может, пожалеют? Ага, пожалеют, как же? Размечталась…

      Да не надо мне на хрен ваше сострадание! Вы людьми будьте. И не надо, слышите, не надо жрать жирную пиццу на рабочем месте! Вот не надо втаптывать мерзкие жирные крошки в напольное покрытие. Потому что я, бывший главный бухгалтер этого банка, а ныне уборщица, Гюнтер Нина Генриховна, не могу потом оттереть вашу грязь. И меня могут за это уволить. За вашу грязь. Вы гадите и жалуетесь, гадите и жалуетесь, что я плохо убираю. …А мне нельзя без работы, у меня сын – инвалид, мне ему лекарства надо покупать. Бедный, бедный мой мальчик, как он будет без меня, он такой беззащитный…

      Неожиданно замолкает, шевелит губами. Все вновь оживают.

      Элла. – Нинок, … Ни-ин, ты, какой романс петь будешь?

      Нина. (Достает пригласительную открытку. Читает на расстоянии, с прищуром.) – Вот, черным по белому написано пожелание усопшей: спеть песню «Шарабан мой, американка». Вам не кажется, что это странное пожелание.

      Элла. – Придешь ко мне в поликлинику.

      Нина. – Зачем?

      Элла. – Я врач, чтоб знали. Офтальмолог. Глазки твои посмотрим.

      Нина. – Да, что-то совсем зрение падает.

      Элла. – Вот и посмотрим. (Достает приглашение.) А мне-то, мне! Заказала спеть «Девушку из Нагасаки», ва-аще…

      Нина. – Надо же, как у Изабеллы Яновны поменялись вкусы перед кончиной. Может она это, того? А?

      Элла. – Да весь мир «того». Я уже ничему не удивляюсь.

      Нина. – Ну, не до такой же степени, хотя… (Махнула рукой, оглядывает стены.) Лиля, у тебя дети есть?

      Лиля. – Дочь. Ева.

      Нина. – Странно, нигде нет ни одной фотографии…

      Лиля. – В нашей семье не принято выставлять достижения напоказ.

      Нина. – Наверное красивая девочка? Ты, Лиля, красивая была, ой, нет, ты и сейчас…

      Элла. – А у меня тоже дочь. Верочка.

      Нина. – Ну, про это мы все помним. Тебе сколько, шестнадцать или семнадцать было, ну, когда ты это…

      Стоп кадр. Все замерли.

      Монолог Эллы.

      – Я тоже это не забыла. И то, как вы все от меня отвернулись, как от прокаженной. Что учителя, если даже родители мои меня стыдились. Для всех вас тогда жизнь только начиналась, а для меня закончилась. Одна только Изабелла Яновна меня и поддерживала. Я же чуть не умерла, когда меня исключали из комсомола… Да фиг с ним, с комсомолом, дело то не в нем. А то, что все, кого я считала подругами, друзьями проголосовали за то, что нет мне места среди них. Таких с виду правильных, праведных, а внутри? Ведь каждый за собой знал, всю дрянь знал. Похуже, чем моя история. И вот так, одним махом из школы, из жизни исключили.

      А она, Изабель наша, продолжала давать мне уроки. И я пела, когда все расходились. Она говорила: – Пой Элла, пой! Беременность – не болезнь, родишь, будет радость тебе. Она даже не интересовалась, кто отец. А Сашка? Эх, Сашка, Саня, сосед мой. С детства влюблен в меня был. Так вот он взял на себя отцовство. Когда мать ему написала в армию, что я забеременела, неизвестно от кого,