Верный муж. Мария Метлицкая

оказывался, – опять смеялась новая приятельница.

      Звали ее Эра Львовна. Было ей за пятьдесят, и работала она экскурсоводом в Музее революции. Говорила, что всю жизнь «брешет про героев Октября». На языке язвы должны появиться от такого вранья.

      Про почтовую квитанцию для загадочного Минца она Наде сказала так:

      – Забудьте. Скорее всего, это и вправду бедный родственник. Или приятель. Может, жалость. А может – долг. Кто знает? Такие закрытые и суровые люди, как ваш Григорий, часто оказываются в душе людьми трепетными и сентиментальными. А если это и грешки юности – так и бог с ними. Каждый человек имеет право на тайну. И вы, Наденька, тоже.

      – Какие у меня тайны, – удивилась она. – Вся моя жизнь – как на ладони.

      И почему-то успокоилась. Бог с ним, с этим Минцем. Откровения действительно не для ее мужа. Да и какая жена обрадуется, что от семьи отрываются деньги?

* * *

      Однажды Григорий ей сказал:

      – Спасибо тебе!

      Она подумала, что про холодец, который он обожал. Заглянула в холодильник – лоток с холодцом был не тронут.

      Она позволила себе уточнить:

      – За что, Гриша?

      – А за то, что жить не мешаешь! – ответил он.

      Она тогда села на стул и полчаса не вставала. Даже молоко из кастрюли выкипело и запеклось коричневой коркой на новой плите. А запах стоял! Ну понятно – когда молоко убегает.

      «Сомнительный комплимент, – подумалось ей. – Очень сомнительный». Можно долго переживать и искать в этом глубокий смысл. А переживать не хотелось. Так же, как и уточнять: «В смысле?»

      И она выкинула эту фразу из головы. Не сразу, но выкинула. Пусть лежит на задворках вместе с этим самым Минцем – тю-тю!

      Долго потом вспоминала наставления туристической подруги Эры: «Живи веселей! Неприятности сами в ворота постучат, без твоей помощи!» А сколько потом она удивлялась Гришиной сердечности и порядочности!

      Когда заболела мама, устраивал в лучшие клиники, говорил, чтобы денег ни на что не жалела, ни на врачей, ни на лекарства. И похороны мамочкины обставил: гроб, отпевание, поминки в кафе. Потом памятник – камень выбрал не из дешевых, ограду кованую. Ни на чем не экономил.

      Заставил Надю шубу пошить каракулевую – коричневую, которая была в два раза дороже заезженной черной.

      И дочке – все самое лучшее. Джинсы, магнитофон, сапожки итальянские.

      Правда, расстроила его Любаша – институт бросила и замуж выскочила. Но он слова не сказал – не попрекнул ни разу.

      А Надя видела, как муж страдает, что единственная дочка неучем осталась и сразу замуж – да еще и за иностранца.

      Правда, сказала ему:

      – Не печалься, Гриша! Там, за границей, жизнь сытней и проще! Пусть ей будет полегче!

      Он тогда взглянул, как полыхнул:

      – Ты, Надя, дура! – В первый раз обозвал! – Там хорошо, где нас нет. А что внуков своих будешь видеть раз в пятилетку – об этом ты подумала? Считай, что нет у тебя теперь ни дочери, ни внуков.

      А ведь прав оказался! И легко Любаше не было ни одного дня! Ни одного!