Борьба с безумием. Гёльдерлин. Клейст. Ницше. Стефан Цвейг

в единоборство с бурей: чистота – единственное его оружие. Смело и все же благоговейно (это великолепное созвучие проходит сквозь всю его судьбу и слышится в каждом стихотворении) он возвышает голос для гимна, чтобы напомнить собратьям, мученикам поэзии, о святой вере, о героизме высшей ответственности, о героизме их призвания:

      Мы не имеем права отрекаться

      От благородства высшего – от воли.

      Придать тому высокий образ Божий,

      Что не имело образа…

      Огромную награду не добудешь исподтишка, питая лишь мелкие замыслы, жадно цепляясь за повседневное счастье. Поэзия – вызов судьбе, одновременно благоговение и смелость: кто ведет беседу с небесами, тот не должен страшиться их молний и неизбежности рока.

      Поэты! Под Господнею грозой

      Нам подобает, обнажив главу,

      Стоять и луч Отца своей рукою

      Ловить и, в песню облачив,

      Небесный дар передавать народу.

      Ведь сердцем мы одни чисты,

      Как дети; мы не запятнали рук,

      И чистый луч Отца не опалит их.

      И, сострадая Божьему страданью,

      Смятенное пребудет твердым сердце.

      Фаэтон или вдохновение

      Вдохновенье, мы с тобою

      Входим словно в тишь могил

      И плывем с твоей волною

      В тихой радости без сил.

      Но, когда зовут нас Оры,

      С новой гордостью встаем

      И горим, как звезд узоры,

      В кратком сумраке ночном.

      Но для той героической миссии, какая в мифе Гёльдерлина приписывается поэту, юный мечтатель – зачем преднамеренно скрывать? – обладает, в сущности, очень скромным поэтическим дарованием. Ни духовные устремления, ни поэтический почерк двадцатичетырехлетнего магистра не говорят о яркой индивидуальности: форма его первых стихотворений, отдельные образы, символы и даже слова с точностью повторяют те же образцы, которые вдохновляли его еще в школьные годы в Тюбингене, – оды Клопштока, звонко-стремительные гимны Шиллера, немецкую просодию Оссиана. Его поэтические мотивы скудны, и только юношеский пыл, с которым он повторяет их во все более и более возвышенных вариациях, скрывает узость его духовного горизонта. И воображение его витает в смутном, лишенном пластических образов мире: боги, Парнас, родина, – его грезы не выходят за пределы этого круга, даже слова, эпитеты «небесный», «божественный», возвращаются с монотонной навязчивостью. Еще более незрел мир его идей, целиком зависящих от Шиллера и немецких философов; лишь позже темным облаком поднимается из глубины его омраченной души таинственная афористическая речь орфика, подобная вещаниям пророка, чьими устами глаголет не его человеческий дух, но дух всемирный. В ней нет даже намека на те важнейшие элементы, из которых создается пластический образ: нет умения видеть чувственные предметы, юмора, знания людей, словом, нет ничего, что связано с земным миром, и, так как упрямый инстинкт Гёльдерлина отвергает всякое слияние с жизнью,