На алтарь Победы. Воевали, верили, победили. Отсутствует

такого к себе отношения, когда офицеры выглядят как попрошайки: каждое новое правительство обещает им повышение зарплат и потом сразу об этом забывает. В таком проявлении пренебрежения к сегодняшней армии я вижу продолжение печальной традиции военного времени. Разумеется, в меньшем масштабе, – но дух, мне кажется, тот же.

Протоиерей Александр Авдюгин. О Лехе, войне и памяти

      Повезло. Родился в девятый год после победного мая. Не слышал канонад артиллерийских, не видел смертей военных. Когда подрос, играли только в «наших» и «немцев». Причем все «немцы» были изначально согласны, что они проиграют. Кроме «войнушки», ходили искать снаряды, патроны и прочие военные железки, которыми рясно была наполнена донская земля.

      Дед воевал, отца угнали в Германию в 1942-м, бабушки пережили оккупацию и много вечерами рассказывали о тех днях. Вот только дед своих военных воспоминаний мне не оставил. Да и как оставишь, если он умер еще до моего рождения?

      О прошедшем смертельном испытании все тогда напоминало: опорой крыши в навесе, где обитала бабушкина корова, было противотанковое ружье, дворняга Шарик хлебал свою нехитрую собачью пищу из германской каски, а гонявшийся за всеми моими ровесниками петух имел звучную кличку – Гитлер.

      Выйдет бабушка с зерном на порог, позовет:

      – Гитлер, Гитлер, цып-цып-цып, – и тут же объявляется бело-бордовая вражина со всем своим куриным полком.

      В городе, где жил, по вечерам на скамейках городских аллей и дворов, – а в селе, где все лето проводил, под хатами, – собирались прошедшие фронт мужики. О чем бы разговор ни заходил, все едино заканчивался он воспоминаниями фронтовыми. С замиранием и ртами открытыми слушали мы эти рассказы. Хотелось о подвигах услышать, о героизме, о том, как наступали, стреляли и освобождали, но об этом говорили фронтовики редко. Все о том, где кто воевал, кто кем командовал да сколько окопов нарыли…

      Полное осознание, что такое война, пришло уже в отрочестве. Лет 14 мне было. Через дорогу, в пыльном Морозовске, что на границе с Волгоградской областью, жил мой друг Лешка. В недалеком небольшом лесочке, который все называли—до сих пор не пойму, почему,—Грузиновский, искали мы патроны и нарыли целых два ящика немецких минометных снарядов – «кабанчиков» по-нашему.

      Взрывали «кабанчики» в заброшенном колхозном саду. Разведем костерчик под деревом, положим туда снаряд, спрячемся за бугром у речки и ждем… Взрыв, осколки просвистели – и мальчишеское восхищенное: «Ух ты!» Пороли нас за это «ух ты» нещадно, да видно мало. Леха постарше был на год, на выдумки горазд да и бесшабашен, вот и предложил еще раз «рвануть» в дупле старого клена. Насобирали сухих сучьев, в дупло их напихали, разожгли, снаряд сверху положили и запрятались, размышляя, повалится дерево от взрыва или нет.

      Взрыва долго не было. Леха не вытерпел, решил, что огня мало, надо бы подбросить хвороста. Когда подбрасывал – рвануло. Это была первая смерть, которую я увидел воочию, и первые похороны, где был Леха с перевязанным выбитым глазом, – но его