Яма. Александр Куприн

целование дадимте, братие, усопшему…“ Из чина погребения мирских человек. Нет, вы подумайте: ведь только в одной русской душе могут ужиться такие противоречия!

      – Да. Такой помолится-помолится, потом зарежет, а потом умоет руки и поставит свечу перед образом, – сказал Рамзес.

      – Именно. Я ничего не знаю более жуткого, чем это соединение вполне искренней набожности с природным тяготением к преступлению. Признаться ли вам? Я, когда разговариваю один на один с Симеоном, – а говорим мы с ним подолгу и неторопливо так, часами, – я испытываю минутами настоящий страх. Суеверный страх! Точно вот я стою в сумерках на зыбкой дощечке, наклонившись над каким-то темным зловонным колодцем, и едва-едва различаю, как там, на дне, копошатся гады. А ведь он по-настоящему набожен и, я уверен, пойдет когда-нибудь в монахи и будет великим постником и молитвенником, и, черт его знает, каким уродливым образом переплетется в его душе настоящий религиозный экстаз с богохульством, с кощунством, с какой-нибудь отвратительной страстью, с садизмом или еще с чем-нибудь вроде этого?

      – Однако вы не щадите объекта ваших наблюдений,сказал Ярченко и осторожно показал глазами на девиц.

      – Э, все равно. У нас с ним теперь прохладные отношения.

      – Почему так? – спросил Володя Павлов, поймавший конец разговора.

      – Да так… не стоит и рассказывать… – уклончиво улыбнулся репортер. – Пустяк… Давайте-ка сюда вашу рюмку, господин Ярченко.

      Но торопливая Нюра, у которой ничто не могло удержаться во рту, вдруг выпалила скороговоркой:

      – Потому что Сергей Иваныч ему по морде дали… Из-за Нинки. К Нинке пришел один старик… И остался на ночь… А у Нинки был красный флаг… И старик все время ее мучил… А Нинка заплакала и убежала.

      – Брось, Нюра, скучно, – сказал, сморщившись, Платонов.

      – Одепне! (отстань) – строго приказала на жаргоне домов терпимости Тамара.

      Но разбежавшуюся Нюру невозможно было остановить.

      – А Нинка говорит: я, говорит, ни за что с ним не останусь, хоть режьте меня на куски… всю, говорит, меня слюнями обмочил. Ну старик, понятно, пожаловался швейцару, а швейцар, понятно, давай Нинку бить. А Сергей Иваныч в это время писал мне письмо домой, в провинцию, и как услышал, что Нинка кричит…

      – Зоя, зажми ей рот! – сказал Платонов.

      – Так сейчас вскочил и… ап!.. – И Нюрин поток мгновенно прервался, заткнутый ладонью Зои.

      Все засмеялись, только Борис Собашников под шумок пробормотал с презрительным видом:

      – Oh, chevalier sans peur et sans reproche![3]

      Он уже был довольно сильно пьян, стоял, прислонившись к стене, в вызывающей позе, с заложенными в карманы брюк руками, и нервно жевал папиросу.

      – Это какая же Нинка? – спросил с любопытством Рамзес. – Она здесь?

      – Нет, ее нету. Такая маленькая, курносая девчонка. Наивная и очень сердитая. – Репортер вдруг внезапно и искренно расхохотался. – Извините… это я так… своим

3

О, рыцарь без страха и упрека! (франц.)