Последний день лета. Андрей Подшибякин

есть!

      11

      – Э, ебанько, сюда подошел.

      – Да ты, ты, че ты башней вертишь. Тут из ебанько только ты.

      Бурый захохотал своей собственной шутке. Сися тоже хмыкнул – эту шутку он слышал тысячу раз, из них несколько сотен раз – из собственных уст; он даже понимал, что технически это была вообще не шутка. Но особый кодекс чести (по крайней мере, как его понимали на отрезке Буденновского проспекта от Красноармейской до Нахаловки) требовал именно такой реакции на приколы дружественных пацанов в адрес лоха.

      Новенький искренне удивился. Не то что бы его никто никогда не унижал и не бил – это как раз случалось довольно часто. Но чтобы к нему вот так докопались на улице – от такого Степа уже отвык. Гопники либо не замечали его, либо отводили глаза; в последние месяцы он и сам осознавал себя пустотой, способной затянуть любого неосторожного прохожего.

      Сегодня что-то изменилось.

      Степа сунул руку в карман, потрогал Бычихину записку и решил убежать, не вступая в диалог. Если бы Пух был рядом, он бы с уверенностью, основанной на многолетнем опыте, заявил: это – самая большая ошибка, которую может совершить жертва гоп-стопа.

      Степа побежал.

      Сися по-совиному заухал, а Бурый взревел в почти непритворной ярости. Лох явно не понимал правил игры и должен был понести за это суровое наказание.

      – Стоять, сука! Я тебя после школы по-любому выловлю!

      Как опять же мог бы подтвердить Пух, эта перспектива была вполне реальной. Новенький не останавливался. Неожиданно тональность гопнических воплей за его спиной поменялась.

      – Э, Сисян, это че за хуйня?

      – Лови, еб твою, улетит!

      Сердце Новенького пропустило удар. Нет! Нет-нет-нет-нет. Только не это. Пожалуйста, только не это. Он не осознал, что кричит эти слова вслух. Степа развернулся, до последнего надеясь, что неправильно интерпретировал изменившуюся ситуацию.

      Он всё интерпретировал правильно. Бурый неловко присел и схватил записку, несомую по асфальту теплым ветерком, – Новенький выронил ее в процессе бегства. Сися нетерпеливо выхватил бумажку из рук приятеля, развернул ее и зашевелил губами. Степа рванул обратно, задыхаясь и крича:

      – Отдай! Это не твое!

      – Теперь – мое, – спокойно ответил Сися и ударил его кулаком в челюсть.

      – Че там, че там? – подпрыгивал Бурый, не глядя на Степана.

      Новенький замер, обхватив ладонями лицо; из-под его пальцев зазмеилась струйка крови.

      – Да хуй знает, не пойму, – ответил Сися. – По ходу, шпора какая-то, непонятно написано.

      – Отдай! Это мое! – брызги крови летели со Степиной разбитой губы. Он попытался вырвать записку, но Сися среагировал быстрее и пнул Новенького в колено, заставив с воем рухнуть на асфальт.

      – На́, глянь, – Сися передал бумажку Бурому. – Реально, как жопой писали.

      Тот схватил записку и прищурился.

      – Не, братан, тут не шпора. «Прошу принять во внимание в порядке личного одолжения… В связи с семейными обстоятельствами…» Нихуя себе!

      – Че