Накануне. Иван Тургенев

вышел вон и хлопнул дверью. Анна Васильевна посмотрела ему вслед.

      – В клуб? – горько прошептала она. – Не в клуб вы едете, ветреник! В клубе некому дарить лошадей собственного завода – да еще серых! Любимой моей масти. Да, да, легкомысленный человек, – прибавила она, возвысив голос, – не в клуб вы едете. А ты, Paul, – продолжала она, вставая, – как тебе не стыдно? Кажется, не маленький. Вот теперь у меня голова заболела. Где Зоя, не знаешь?

      – Кажется, у себя наверху. Рассудительная сия лисичка в такую погоду всегда в свою норку прячется.

      – Ну, пожалуйста, пожалуйста! – Анна Васильевна поискала вокруг себя. – Рюмочку мою с натертым хреном ты не видел? Paul, сделай одолжение, вперед не серди меня.

      – Где вас рассердить, тетушка? Дайте мне вашу ручку поцеловать. А хрен ваш я видел в кабинете на столике.

      – Дарья его вечно где-нибудь позабудет, – промолвила Анна Васильевна и удалилась, шумя шелковым платьем.

      Шубин хотел было пойти за ней, но остановился, услышав за собою медлительный голос Увара Ивановича.

      – Не так бы тебя, молокососа… следовало, – говорил вперемежку отставной корнет.

      Шубин подошел к нему.

      – А за что же бы меня следовало, достохвальный Увар Иванович?

      – За что? Млад ты, так уважай. Да.

      – Кого?

      – Кого? Известно, кого. Скаль зубы-то.

      Шубин скрестил руки на груди.

      – Ах вы, представитель хорового начала, – воскликнул он, – черноземная вы сила, фундамент вы общественного здания!

      Увар Иванович заиграл пальцами.

      – Полно, брат, не искушай.

      – Ведь вот, – продолжал Шубин, – не молодой, кажется, дворянин, а сколько в нем еще таится счастливой, детской веры! Уважать! Да знаете ли вы, стихийный вы человек, за что Николай Артемьевич гневается на меня? Ведь я с ним сегодня целое утро провел у его немки; ведь мы сегодня втроем пели «Не отходи от меня»; вот бы вы послушали. Вас, кажется, это берет. Пели мы, сударь мой, пели – ну и скучно мне стало; вижу я: дело неладно, нежности много. Я и начал дразнить обоих. Хорошо вышло. Сперва она на меня рассердилась, а потом на него; а потом он на нее рассердился и сказал ей, что он только дома счастлив и что у него там рай; а она ему сказала, что он нравственности не имеет; а я ей сказал: «Ах!» по-немецки; он ушел, а я остался; он приехал сюда, в рай то есть, а в раю ему тошно. Вот он и принялся брюзжать. Ну-с, кто теперь, по-вашему, виноват?

      – Конечно, ты, – возразил Увар Иванович.

      Шубин уставился на него.

      – Осмелюсь спросить у вас, почтенный витязь, – начал он подобострастным голосом, – эти загадочные слова вы изволили произнести вследствие какого-либо соображения вашей мыслительной способности или же под наитием мгновенной потребности произвести сотрясение в воздухе, называемое звуком?

      – Не искушай, говорят! – простонал Увар Иванович.

      Шубин засмеялся и выбежал вон.

      – Эй! – воскликнул четверть часа спустя Увар Иванович, – того… рюмку водки.

      Казачок принес водки и закуску на подносе.