Красный смех (сборник). Леонид Андреев

лицо казалось похожим на череп. Опершись подбородком на костлявую руку, он застывал в тяжелом молчании и неподвижности, пока успокоенная попадья с безумной старательностью загораживала дверь, за которой находился идиот. Она сдвигала столы и стулья, набрасывала подушки и платья, но этого казалось ей мало. И с силой пьяного человека она срывала с места тяжелый старинный комод и двигала его к двери, царапая пол.

      – Стулья отодвинь! – запыхавшись, кричала она мужу, и тот молча вставал, освобождал место и снова садился в свой угол.

      На минуту попадья успокаивалась и садилась, сдерживая рукой тяжелое дыхание, но тотчас же вскакивала и, откинув с уха распустившиеся волосы, с ужасом прислушивалась к тому, что грезилось ей за стеной.

      – Слышишь? Василий, слышишь?

      Два черных пятна неподвижно глядели на нее, и безучастный далекий голос отвечал:

      – Там тихо. Он спит. Успокойся, Настя.

      Попадья улыбалась радостно и светло, как ребенок, и нерешительно присаживалась на кончик стула.

      – Правда? Спит? Ты сам видел? Не лги: лгать грешно.

      – Да, видел. Спит.

      – А кто же говорит там?

      – Никого там нет. Это послышалось тебе.

      И попадье становилось так весело, что она громко смеялась, шутливо покачивала головой и неопределенно отмахивалась – как будто хотел кто-то злой пошутить над нею и напугать, а она поняла его шутку и теперь смеется. Но без отзвука, как камень в бездонную пропасть, падал и тут же умирал одинокий смех, и еще кривился усмешкою рот, когда в глазах ее уже нарастал холодный страх. И такая тишина стояла, словно никогда и никто не смеялся в этой комнате, и с разбросанных подушек, с перевернутых стульев, таких странных, когда смотреть на них снизу, с тяжелого комода, неуклюже стоящего на необычном месте, – отовсюду глядело на нее голодное ожидание какой-то страшной беды, каких-то неведомых ужасов, доселе не испытанных еще человеком. Она оборачивалась к мужу – в черном углу мутно серело что-то длинное, прямое, смутное, как призрак; она наклонялась ближе – на нее смотрело лицо, но смотрело оно не глазами, сокрытыми черною тенью бровей, а белыми пятнами острых скул и лба. И, часто дыша громким дыханием страха, она тихо жаловалась:

      – Вася! Я боюсь тебя. Какой ты, право! Иди сюда, к свету.

      О. Василий покорно перешагнул к столу, и теплый свет лампы пал на его лицо, но не согрел его. Но оно было спокойно, на нем не было страха, и этого было достаточно для попадьи. Приблизив губы к самому уху о. Василия, она шепотом спросила:

      – Поп, а поп! Ты помнишь Васю… того Васю?

      – Нет.

      – Ага! – обрадовалась попадья. – Тоже нет. И я нет. Тебе страшно, поп? А? Страшно?

      – Нет.

      – А зачем ты стонешь во сне? Зачем ты стонешь?

      – Так. Нездоров.

      Попадья сердито засмеялась.

      – Ты? Нездоров? Это ты нездоров? – Она ткнула пальцем в его костлявую, но широкую и твердую грудь. – Зачем ты лжешь?

      О. Василий