Красный смех (сборник). Леонид Андреев

всегда, а странно бессмысленное, с дико искривленным ртом и перекосившимися глазами. Потом так же тихо Настя подняла руки и, загнув напряженно пальцы, как у идиота, потянулась ими к своему изображению – и все кругом было так тихо, и все это было так страшно и так не похоже на правду, что попадья вскрикнула и уронила лейку. А Настя убежала. И теперь она не знает наверное, было ли это в действительности или ей пригрезилось.

      – Позови Настю и уходи сама, – приказал поп.

      Пришла Настя и остановилась у порога. Лицо у нее было длинное, костлявое, как у отца, и стояла она, как обычно стоял он при разговоре: вытянув шею немного набок, с угрюмым взглядом исподлобья. И руки держала назади, как он.

      – Настя! Зачем ты делаешь это? – сурово, но спокойно спросил о. Василий.

      – Что?

      – Мать видела тебя перед зеркалом. Зачем ты делаешь? Ведь он больной.

      – Нет, он не больной. Он дерет меня за волосы.

      – Зачем же ты делаешь, как он? Разве тебе нравится лицо, как у него?

      Настя угрюмо смотрела в сторону.

      – Не знаю, – ответила она. И со странной откровенностью взглянула в глаза отцу и решительно добавила:

      – Нравится.

      О. Василий всматривался в нее и молчал.

      – А вам не нравится? – полуутвердительно спросила Настя.

      – Нет.

      – А зачем же вы о нем думаете? Я бы его убила.

      О. Василию показалось, что и сейчас Настя делает лицо, как у идиота: что-то тупое и зверское пробежало в скулах и сдвинуло глаза.

      – Ступай! – резко сказал он.

      Но Настя не двигалась с места и с тою же странною откровенностью смотрела отцу прямо в глаза. И лицо ее не было похоже на отвратительную маску идиота.

      – А обо мне вы не думаете, – сказала она просто, как безразличную правду.

      И тогда в нарастающей мгле зимних сумерек между ними, похожими и разными, произошел короткий и странный разговор:

      – Ты дочь моя? Почему же я этого не знал? Ты знаешь?

      – Нет.

      – Пойди и поцелуй меня.

      – Не хочу.

      – Ты меня не любишь?

      – Нет. Я никого не люблю.

      – Как и я! – И ноздри попа раздулись от сдержанного смеха.

      – А вы тоже никого не любите? А маму? Она очень пьет. Ее я тоже бы убила.

      – А меня?

      – Вас нет. Вы со мною разговариваете. Мне вас бывает жалко. Очень, знаете ли, тяжело, когда такой сын – дурачок. Он страшно злой. Вы еще не знаете, какой он злой. Он живых прусаков ест. Я ему дала десять штук, и он всех съел.

      Не отходя от двери, она осторожно присела на краешек стула, как служанка, сложила руки на коленях и ждала.

      – Скучно, Настя! – задумчиво сказал поп.

      Неторопливо и важно она согласилась:

      – Конечно, скучно.

      – А богу ты молишься?

      – Как же, молюсь. Только по вечерам, а утром некогда, работы много. Подмети, постели убери, посуду помой, Ваське чаю приготовь, подай – сами знаете, сколько дела.

      – Как горничная, – неопределенно сказал