Пушкин, Гоголь и Мицкевич. Станислав Венгловский

своем наследственном Болдине… Когда Николай Васильевич посетил его на новой квартире, Пушкин взахлеб принялся рассказывать, как, приехав поздно вечером, он не застал жены дома, как тотчас поехал за ней и увез ее с бала – вроде того, как улан увозит уездную барышню.

      Затем прояснилось: в общей сложности Александру Сергеевичу удалось проехать на лошадях свыше трех тысяч верст. Как имевшему чин титулярного советника, Пушкину полагалось подавать лишь обыкновенную почтовую тройку. Однако он иногда нанимал четыре или даже шесть лошадей дополнительно – для ускорения следования…

      А привез оттуда не только описание пугачевского бунта, не только почти завершенный роман «Капитанская дочка», но и… Поэму, посвященную Санкт-Петербургу! Озаглавил ее – «Медный всадник». Говорил: это станет достойным ответом поляку Мицкевичу…

      – «Люблю тебя, Петра творенье, – процитировал, вроде бы совершенно некстати. – Люблю твой строгий, стройный вид»…

* * *

      Идею «махнуть» в Малороссию Гоголь высказывал в письме к Максимовичу еще летом 1833 года. К наступлению зимних морозов идея созрела в нем полностью, и он почувствовал в себе настоятельную потребность прибегнуть к помощи друзей.

      В письме к Пушкину от 23 декабря того же, 1833 года, посетовав вначале на собственные недуги, Николай Васильевич вдруг вспоминает, будто ему уже предлагали место профессора в Московском университете (в 1830 году). Теперь он надеется на понимание нынешнего министра Уварова, прослывшего большим приятелем Александра Сергеевича. «Во мне живет уверенность, – пишет он в письме к Пушкину, – что если я дождусь прочитать план мой, то в глазах Уварова он меня (подразумевается при этом прочитанный министром план) отличит от толпы вялых профессоров, которыми набиты университеты. Я восхищаюсь заранее, когда воображу, как закипят труды мои в Киеве. Там я выгружу из-под спуда многие вещи, из которых я не все еще читал вам. Там я кончу историю юга России напишу всеобщую историю, которой, в настоящем виде ее, до сих пор, к сожалению, не только на Руси, но даже и в Европе нет. А сколько соберу там преданий, поверьев, песен и пр.!»

      Пушкин, надо предполагать, пожимал плечами, читая признания своего молодого коллеги. Но посодействовать обещал.

      В канун 1834 года, раздумывая о грядущем, Гоголь обращается к своему гению с надеждами на будущее. «Таинственный, неизъяснимый 1834! – ложатся на бумагу его мечтания. – Где означу я тебя великими трудами? Среди ли этой кучи набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности, – этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности? В моем ли прекрасном, древнем, обетованном Киеве, увенчанном многоплодными садами, опоясанном моим южным, прекрасным, чудным небом, упоительными ночами, где гора обсыпана кустарниками, со своими как бы гармоническими обрывами, и подмывающий ее мой чистый и быстрый, мой Днепр! – Так ли?»

      И он, действительно, начинает многое совершать. В том же, 1833 году, несмотря