В окопах Сталинграда. Виктор Некрасов

сторону. Лазаренко ранен в живот. Я вижу его ставшее вдруг сразу белым лицо и стиснутые, крепкие зубы.

      – Капут… кажется… – Он пытается улыбнуться. Из-под рубашки вываливается что-то красное. Он судорожно сжимает это пальцами. На лбу выступают крупные капли пота.

      – Я… товарищ лейт… – Он уже не говорит, а хрипит.

      Одна нога загнулась, и он не может ее выпрямить. Запрокинув голову, он часто-часто дышит. Руки не отрывает от живота. Верхняя губа, белая, как кожа, мелко дрожит. Он хочет еще что-то сказать, но понять ничего нельзя. Он весь напрягается. Хочет приподняться и вдруг сразу обмякает. Губа перестает дрожать.

      Мы вынимаем из его карманов перочинный ножик, сложенную для курева газету, потертый бумажник, перетянутый красной резинкой. В гимнастерке комсомольский билет и письмо-треугольник с кривыми буквами.

      Мы кладем Лазаренко в щель, засыпаем руками, прикрыв плащ-палаткой. Он лежит с согнутыми в коленях ногами, как будто спит. Так всегда спят бойцы в щелях.

      Потом мы поодиночке перебегаем к небольшому бугорку. От него к другому – побольше. Немцы всё обстреливают сарай. Некоторое время виднеются еще стропила, потом и они скрываются.

7

      Ночью натыкаемся на наших. Кругом тьма кромешная, дождь, грязь. Какие-то машины, повозки. Чей-то хриплый, надсадистый голос покрывает общий гул голосов:

      – Н-но. Холера… Нно-нно… Шоб тебе, паразита… но… Холера…

      И эти «холера» и «паразит», однообразные и без всякого выражения, с небольшими паузами, чтоб набрать воздух в легкие, сейчас лучше всякой музыки. Свои!..

      Какой-то мостик. Большая, крытая брезентом повозка провалилась одним колесом сквозь настил. Две жалкие кобыленки – кожа да кости, бока окровавлены, шеи вытянуты – скользят подковами по мокрому настилу. Сзади машины. В свете вспыхивающих фар мокрые фигуры. Здоровенный детина в телогрейке хлещет лошадей по глазам и губам.

      – Холера паразитова… Н-но… Шоб тебя!

      Кто-то копошится у колес, ругаясь и кряхтя.

      – Да ты не за эту держи… А за ту… вот так…

      – Вот тебе и вот так… Не видишь – прогнила.

      – А ты за ось.

      – За ось… Смотри, сколько ящиков навалено!.. За ось…

      Кто-то в капюшоне задевает меня плечом.

      – Сбрось ее к чертовой матери!

      – Я те сброшу, – поворачивается здоровенный детина.

      – Вот и сброшу… Из-за тебя, что ли, машины стоять будут?

      – Ну и постоят.

      – Серега, заводи машину. – Человек в капюшоне машет рукой.

      Здоровенный детина хватает его за плечо. Из-под повозки вылезают еще трое. В воздухе повисает тяжелый, однообразный мат. Разобрать уже ничего нельзя. Подходят шоферы, еще несколько человек. В свете фар мелькают мокрые спины, усталые, грязные лица, сдвинутые на затылок пилотки. В человеке с капюшоном узнаю начальника наших оружейных мастерских Копырко. Капюшон лезет все время ему на глаза, страшно мешает. Меня Копырко не узнает.

      – Чего вам еще надо?

      – Не узнаешь? Керженцев – инженер.

      – Елки-палки! Откуда?.. Один?

      И, не дожидаясь