Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли. Дарья Недошивина

с длинным, как у лопаты, черенком.

      Замерев возле двери в такой позе, он дал возможность как следует себя рассмотреть. А рассматривать было что. Перед нами в синих трениках и таком же синем халате стоял пират-контрабандист Эдвард Тич по прозвищу Черная Борода. Борода, правда, у него была рыжая, но все остальное совпадало в точности: гневный взгляд из-под сведенных у переносицы бровей, прямой нос, тонкая косичка, свисающая на плечо, золотой зуб в кривой ухмылке и грязные волосатые руки. Но самое главное – пахло от него так же, как от пирата. Пусть не карибским ромом, но напитками не меньшей крепости, которые, судя по багровости лица, он употреблял не далее как вчера вечером.

      Пока Борода молчал, его обычно успевали испугаться, но как только он начинал шамкать свои «звонють» и «сосиська», страх мгновенно пропадал.

      – А чаво вы смеетеся-то?

      Вантуз громко чмокнул линолеум, и Борода, не снимая калош, прошаркал с ним в туалет.

      – Ничаво смешного, вот ничаво. Ежели вы, девочки, будете о человеке по перегару судить, то у вас круг общения сузится до булавошной головки. А я ведь не последний человек тута, если не первый. У любого спроси, на чем здесь все держится. На Бороде, скажуть. И носами не надо так водить.

      Все это он говорил, стоя к нам спиной, и не мог видеть, чем мы водим, но на всякий случай мы перестали улыбаться и приняли серьезный вид.

      – А то, что я в калошах-то, вы не смотрите.

      Перестали смотреть и на калоши.

      – Тута в говне в другом и не походишь. Во втором корпусе слыхали чаво? То-то. Так что протрите тута потом за мной.

      Мы не слыхали, что произошло во втором корпусе, но на всякий случай спросили, где можно взять тряпку.

      – Да вот же она! – Борода вытащил из унитаза мокрые треники и разогнулся. – Спустил кто-то туды с водой, наверно. Хорошие портки. Прополоснуть и носить еще можно было б. Нет ведь, сразу на тряпки! Но ладно, оставлю вам.

      Борода улыбнулся, сверкнув золотым зубом, и бросил треники на край ванны. Он сказал что-то еще, но его слова заглушил страшный вой, от которого задрожали стекла в окнах и граненые стаканы на столе. Не иначе как совсем рядом взревел умирающий слон. Мы с Анькой схватились за головы и зажмурились.

      – Да чаво вы боитеся-то, – сказал Борода, даже не вздрогнув, – горн это на обед. Есть пора. Заждалися вас тута все. Где торчали – непонятно.

      У входа в столовую всех встречала тетя Люба. Нас с Анькой она не узнала, а может, и узнала, но никак этого не обнаружила, потому что всех входящих тетя Люба любила одинаково: сурово насупившись и требуя вытереть ноги о половую тряпку. Такие тряпки, в которых можно было узнать треники, как у Бороды, лежали почти на каждом порожке и источали сногсшибательный запах карболки. Им пропиталось здесь все – от надраенного до блеска пола до потолка в трещинах. В столовой он смешивался с запахом щей и тушеного мяса, ко всему добавлялся идущий из кухни чад.

      На крашеных стенах обеденного зала выделялись светлые прямоугольники – места, где раньше висели столовские