Петербургские трущобы. Том 2. Всеволод Крестовский

платье и полы серого армяка. Толпа уже в немом молчании глядела теперь на эту серую фигуру с доской на груди. Многие головы обнажились, многие руки поднялись к челу, творя крестное знамение. Эти люди молились за своего ближнего – за «несчастную», голова которой все время была поднята кверху, глаза тоже устремлены в пространство и пристально смотрели в летнее небо, слегка подернутое туманом, чтобы не видеть ни эшафота, ни толпы – свидетельницы позора и никого и ничего в целом мире…

      Но вот утренний луч солнца пробился на мгновение сквозь белесоватый туман, заиграл на прорезных крестах Знаменской церкви и ярко ударил в лицо осужденной.

      Прошло минут около пяти – и голова ее бессильно-тихо опустилась на грудь и повисла у края доски с белою надписью.

      Казалось, будто к позорному столбу привязана мертвая женщина.

      В свежем и теплом воздухе далеко пронеслась густым своим звуком протяжная волна первого удара в колокол – у Знаменья заблаговестили к ранней обедне.

      Вставало тихое, безмятежное летнее утро.

      По прошествии десятиминутного срока акт политической смерти был исполнен. Уголовную преступницу, Юлию Николаевну дочь Бероеву, сняли с эшафота. Военная команда после отбоя удалилась с площади, где остались одни полицейские и народ, не видя уже перед собою сдерживающего оплота, волнами отовсюду хлынул к арестантке. На многих женских глазах виднелись слезы – и трудовые, убогие гривны да пятаки со всех сторон посыпались к ногам Бероевой.

      – Прими, Христа ради!.. Прими, несчастненькая! – то и дело слышались в толпе сочувственные, сострадающие восклицания. Кто находился ближе всех к осужденной, тот поднимал с земли эту мирскую лепту и старался всунуть то в руку, то в карман ей подобранные деньги; сама же Бероева стояла, поддерживаемая солдатом, смутно сознавая окружающие предметы, в каком-то апатическом, бессильном состоянии, весьма близком к бесчувственности.

      – Бог весть, может, еще и занапрасно, может, она и не виновата еще – всяко ведь бывает! – толковали в народе.

      – Надысь, сказывают, тоже одного безвинного наказали…

      – Да уж теперича виновата ли, нет ли – дело поконченное.

      – Не приведи Господи!.. Сохрани и помилуй, заступница-матушка! – слышится слезно-сокрушенный бабий голос.

      – А для ча ж не пороли ее? – раздается в другом конце голос мужской.

      – Потому – благородная, надо быть, – откликаются ему.

      – Да и слава Богу… Что хорошо?.. Страсть ведь и глядеть на это, потому – человек ведь…

      – Нет, ничево: мы привыкши к эфтим делам!..

      – Привыкши!.. Да ты откелева?

      – А здешние… Обыватели, значит, с самой с Конной – тут и живем.

      – Ну, это точно что… А мы – деревенские, так нам оно в диковину.

      – По-настоящему, по-божескому, то есть, рассудить теперича, так хорошенькой душе и глядеть-то на это не след бы, да уж так только, прости Господи.

      – Любопытственно, Дарья Савельевна, очинно уж любопытственно!..

      – Я доседова