Данте в русской культуре. Арам Асоян

светлым мне мой зрелся путь![113]

      А в небесном раю, где поэт мыслит себя после земных страданий, его встречают «Дант и Байрон, чада грозной славы… Софокл, Вергилий, Еврипид, Расин». Свой «бестелесный» шаг направляет к нему и тень Тассо:

      «Кто ты?» – речет с улыбкою небесной.

      Уведает и кроткою рукой

      Введет, введет меня в их круг священный[114].

      Эти мечтания побуждают вспомнить IV песнь «Ада», где в Лимбе к Данте и Вергилию направляются

      Гомер, превысший из певцов всех стран;

      Второй – Гораций, бичевавший нравы;

      Овидий – третий, и за ним – Лукан.

      Они приветствуют Алигьери и приобщают его к «славнейшей из школ», к своему собору.

      Таким образом, Данте оказался вдохновителем Кюхельбекера еще и потому, что «Божественная комедия» предвосхитила стремление романтиков к предельному самовыражению, ее главным мотивом стала судьба самого поэта, не случайно первые два столетия поэма называлась «Li Dante»[115]. «Дантеида» с авторской нацеленностью на глубоко личностное содержание не могла не возбуждать сознание русских и западноевропейских романтиков. Интерес к трагической судьбе Данте, в которой Кюхельбекер видел сходство со своей участью, должен был совпасть и совпал с романтическим пристрастием русского поэта к «Божественной комедии». Видимо, ей обязан «Давид» и сложной взаимосвязью антично-мифологических, библейско-христианских и реально-исторических элементов. От Сизифа и царя Саула до Грибоедова и Шихматова, от античных поверий до символики христианских добродетелей: Любви, Надежды, Веры – таков диапазон реалий поэмы Кюхельбекера. Как и в «Комедии», они служат стремлению автора «Возвыситься над повседневной былью» (Ад, 11-110).

      Что наш восторг, что наше вдохновенье,

      Когда не озарит их горний свет?[116] –

      задается вопросом русский поэт. Данте отзывается в его поэме и колоритом некоторых инфернальных эпизодов повествовательного сюжета:

      Воспрянул – и пучина воскипела:

      О дно упершись, подняли чело

      Все узники плачевного предела;

      Страшилище к исходу потекло, –

      От стоп его геенна зазвенела,

      Вослед завыло адово жерло[117].

      Наиболее отчетливо эта картина ассоциируется с пятым рвом Злых Щелей. Здесь бесы вонзают в грешника зубцы, как только он высунется из кипящей смолы:

      Так повара следят, чтобы их служки

      Топили мясо вилками в котле

      И не давали плавать по верхушке [Ад, XXI, 55–57].

      Другая аналогия обнаруживается между схваткой Хуса с Мельхиусом (кн. «Воцарения») и сценой мести Уголино архиепископу Руджери; «дикие краски Данта» несомненно сказались на изображении крайнего ожесточения, которым охвачены герои «Давида»:

      Хус в судоргах последнего мучения

      Скрежещет и десницу свободил

      И, уж почти лишенный ощущенья,

      Герою в сердце

113

Кюхельбекер В. К. Избр. произв. Т. I. С. 360.

114

Там же. С. 383.

115

Скартаццини Дж. Указ. соч. С. 134.

116

Кюхельбекер В. К. Избр. произв. Т. I. С. 435.

117

Там же. С. 398.