Кассия. Татьяна Сенина (монахиня Кассия)

постановить такое на соборе!

      – Но, владыка, – робко возразил монах, – по-моему, большой беды тут нет… Изверженный снова служит, и это признано снисхождением…

      – А, да при чем тут он? Мне, честно говоря, мало дела до этого эконома! Знавал я его еще в ту пору, когда был асикритом… Услужливость, обходительность, способность убеждать… Да, за богослужением он хорош, голос красивый… Что ж, пускай служит… с паршивой овцы, как говорится… Но я не о том. Вот почитай-ка соборное определение!

      Патриарх положил на стол перед келейником несколько листов пергамента.

      – Читай вслух. Вступление не надо, смотри сразу сами решения.

      – «Поскольку устремление императора ко вступлению в новый брак было упорным и не поддающемся убеждению, – начал читать Николай, – и предписания священных канонов святой нашей Церкви не могли быть исполнены, блаженнейший и святой владыка наш святейший патриарх Тарасий, благорассудительно пользуясь правом, неотъемлемо принадлежащим епископскому чину, ради предотвращения еще более тяжкого ущерба для святой Церкви, могущего произойти из-за противоречия императору, употребил временное снисхождение, следуя благочестивым примерам святых наших отцов, и позволил Иосифу, бывшему игумену Кафарскому, эконому Великой церкви, совершить бракосочетание императора Константина и Феодоты…»

      Николай остановился и поглядел на патриарха.

      – Вообрази, как студиты истолкуют это определение! – сказал тот. – Но, не говоря о прочем, я совершенно точно знаю, что святейший Тарасий не благословлял Иосифа совершать венчание, и игумен совершил его по собственной воле…

      И вдруг он вспомнил.

      Будущий патриарх, а тогда протоасикрит императора Константина, Никифор в тот июльский день разбирал документы в большом зале Консистории. Рядом за мраморным столом сидели два писца и переписывали документы, за которыми должен был вот-вот зайти логофет геникона. Один из писцов так торопился, что поломал перо и в сердцах отбросил его в сторону. Сосед молча протянул ему новое и покосился на протоасикрита. Никифор улыбнулся и уже хотел сказать какую-то шутку для ободрения заваленных работой и к тому же одуревших от жары писцов, когда завеса на дверях, ведших из Консистории в триклин Кандидатов, раздвинулась, и вошел логофет Никифор, разговаривая с сопровождавшим его экономом Великой церкви.

      – Не соглашается? – спросил логофет.

      – Нет, увы! Боюсь, что святейший недопонимает положение, а дело может обернуться скверно…

      – Да… Добрый день, господин Никифор, – обратился логофет к протоасикриту.

      – День добрый.

      – Экая нынче жара стоит!

      – Да, жарковато…

      Логофет подошел к писцам.

      – Ну что, готово?

      – Да, господин, вот только последний лист дописать…

      – А, ну, я подожду. Да не торопись, а то ошибок наделаешь!

      Логофет снова повернулся к эконому.

      – Да, дело серьезное…

      – Святейший не учитывает, что здесь страсть, а страсть слепа и безумна…