Иерусалим. Сельма Лагерлёф

свое собственное вероучение. Анна Лиза появилась в приходе как раз на следующий день после адского шабаша в ночь танцев – приехала с мужем наведать старика-отца.

      Хельгум почти все время бродил по деревне. Знакомился с сельчанами, заводил разговор о самых обычных вещах. Нет. Обычных – неверное слово. Он говорил обо всем, что составляет суть и смысл крестьянской жизни в Даларне. А потом клал тяжелую руку на плечо и произносил несколько утешительных слов. Или напоминал о религиозном пробуждении.

      С тестем Хельгум почти не виделся. Тот с утра до ночи работал на пару с юным Ингмаром Ингмарссоном – строили лесопилку на Лонгфорсе. Старик давно не испытывал такой гордости, как в тот день, когда строительство закончилось, завыли рамные пилы и вместо тяжелых неуклюжих бревен по скрипучим каткам поползли ровные, душистые доски с янтарными капельками смолы.

      Как-то раз Дюжий Ингмар, возвращаясь после работы, встретил Анну Лизу и удивился: дочь явно испугана. Вид такой, будто собралась спрятаться.

      Старик поспешил домой. У самого крыльца остановился и нахмурился. Сколько он себя помнил, у крыльца рос огромный куст шиповника. Он берег его как зеницу ока, не позволял никому сорвать даже лепесток с невзрачных, но головокружительно пахнущих диких роз. Объяснить такую заботу несложно: Дюжий Ингмар знал, что в корнях этого куста любит отдыхать маленький народец.

      Куст срублен. Понятное дело – зять. Кому же еще? Он даже слышать не хочет про всякие предрассудки. Терпеть не может.

      В руке у Дюжего Ингмар был топор – так и не успел положить в сарай для инструментов. Он покрепче сжал топорище и шагнул в дом. Посреди комнаты стоял Хельгум с Библией в руках. Пристально посмотрел в глаза тестю и громко прочитал: «И что приходит вам на ум, совсем не сбудется. Вы говорите: “будем, как язычники, как племена иноземные, служить дереву и камню”. Живу Я, говорит Господь Бог: рукою крепкою и мышцею простертою и излиянием ярости…»[7]

      Дюжий Ингмар, ни слова не говоря, вышел во двор. Эту ночь он провел на сеновале, а через пару дней отправился с Ингмаром валить лес и жечь уголь – на всю зиму.

* * *

      Пару раз Хельгум проповедовал в молельном доме. Наше учение – и есть истинное христианство, сказал он. Впрочем, чужак был не особо красноречив, не то что, к примеру, Дагсон, и сподвижников у него не прибавлялось.

      Те, с кем он встречался на дорогах, те, кто испытал на себе его взгляд и слышал вроде бы не к месту сказанные, но наполненные таинственным смыслом слова, ожидали от него невесть каких подвигов и на кафедре проповедника. Но нет: как только он пытался произнести связную речь, тут же начинал заикаться, смущаться и мямлить. Речи его, мягко говоря, наводили скуку и утомляли.

      А Карин Ингмарсдоттер к концу лета совсем зачахла. Понуро сидела в своем кресле, и мало кто слышал от нее хотя бы слово. Никаких улучшений в ее состоянии не замечалось, ходить по-прежнему не могла. После проповеди Дагсона Карин ни разу не обращалась ни к проповедникам, ни к пастору – сидела и молча

7

Иез. 20:32–34.