Лист лавровый в пищу не употребляется…. Галина Калинкина

чугунный, не то давно бы выломали, как за ночь исчез целый пролёт на тылах сада; стоит с прогалом. Замок вот с ворот увели. Теперь створки тряпицей подвязаны. И хоть на дворы у кладбища да Церковной горки не покусились, хоть Буфетовы без хозяев поддерживали жизнь в Большом доме и флигеле, а не вернись теперь жилец и не уберечь от мародёров лантратовской усадьбы.

      С хозяйственных дум Лавр снова вернулся к размышлениям о Толике и ночи у Евсиковых. Тепло сердцу. Чтобы другу радоваться как брату, чтобы возле чужого ребенка согреться, как возле сына собственного, нужно сначала потерять всех, одному остаться, в пустых комнатах с мышами беседы завести.

      С улицы, от калитки, заметил бесформенный тряпичный куль у перил крыльца. Мешок привалили или кто-то укрылся с головою, поджидая хозяев? Улита?! Дар?! Сердце забилось, шаг ускорился сам собою, а перед крыльцом опять замедлился. Из-под телогрейки шли негромкие хрипящие звуки с посвистыванием. Человек спал. На ступенях валяется четыре окурка. Лавр кашлянул в кулак. Куль навстречу развернулся. На верхней ступени почти вровень с лицом подошедшего Лавра оказался плотненький парнишка в телогрейке. «Не знакомы» – пронеслось с досадой. Но тут же голос заговорившего дал подсказку. «Ерохвост, осади!». Сперва проявлялось воспоминание о месте, где он слыхал ту фразу и тот голос – горка, Святки – и потом всплыли другие слова, обрывки смысла и вся ситуация разом.

      – Тоня? Хрящева?

      – Уу… какой длинный. Здоров, Лаврушка.

      – Христос воскресе!

      – До Пасхи далёко вроде.

      – Моя Пасха вечная.

      – Пустишь? С час тут мёрзну. Сморилась вот.

      – Так это ты через форточку?

      – Ага, рукой раз, и створку отворила.

      – Проходи.

      Девушка уверенно прошагала верандой вдоль дома мимо окошка девичьей, мимо двери в комнаты. Лавр затворил за гостьей. Слышный махорочный запах вёл в кухню. Из подмышки Тоня достала сверток. Телогрейку сбросила на лавку возле стены.

      – Оладья тыквенные. Остыли. Вот конфекты.

      – Что ты мне как дитю? Не носи, Тоня. И полы намыла…зачем?

      – Меня теперь Мирра зовут. Мировая революция!

      – Антонина красивое имя.

      – Ты совсем другой стал.

      – И ты.

      – Мне про тебя Аркашка Шмидт доложил. Женихается.

      – Виделись с ним мельком. Так ты в невестах?

      – Фью… От него клейстером воняет.

      – Как в детстве. От Аркашки всегда кожами пахло и сапожным клеем.

      – Ты один? Теперь одному не прожить.

      – Я не один.

      – С поповскими?

      – От себя или от красной власти спрашиваешь?

      – Откуда знашь, что я с ними?

      – Видно вас сразу.

      – И вас…ладанников. Порченые.

      – Верующим быть не стыдно, Тоня. А вот кожаным – позорно.

      – Ты когда бояться перестал?

      – А никогда и не боялся. Как брат твой?

      – Федька – сняголов, бядовый. В начальниках.

      Мирра рассмеялась.

      – Где