Лазарет. Елена Крюкова

в дверях. Сестра вытирает рот солдату марлевой повязкой. Краска на щеках прожигает ей маску.

      – Ой, Николай Петрович… простите… мы не подумали… не подготовились…

      Я ухожу. Я не могу говорить. Я онемел. Сил нет.

      Я его спас или я его погубил, я не знаю. Ближайшее будущее покажет. Хирургия, это не наука. Это художество. Намалюешь картину жизни или нет: наоборот, уродливо зачернишь.

      Когда мои первые неудачные солдаты умирали, я плакал, как мальчишка после драки. Я имею дело со смертью, и я не знаю, что такое смерть. Ужо узнаю, когда ко мне придёт. А может, помолиться? Надо научиться.

      А может, я эфира нанюхался.

      Если мужик умрёт, пойду, налью в мензурку спирта и тяпну. Может, легче станет.

      И выкурю папиросу. У меня ещё остались.

      Помаленьку с фронтом освоился. Притерпелся. Бомбежки начинались, я сам командовал: раненых в подвал спустить! Сначала раненых, потом сами прячьтесь! Мы на себе их волокли, тяжёлых. Лежащих – на носилках и простынях, как в белых гамаках. И к этому привык. Человек ко всему привыкает. Дверь на крыльцо открыта. Самолеты пикируют. Слышен вой. Бомбят! Мы пригнулись, тащим раненых, спускаемся в подвал по щербатой лестнице. Зенитки лупят. Самолёты воют. Ужас войны. И к этому я привык. Все мы привыкли. И это страшно.

      – Всех спустили?

      – Всех, Николай Петрович!

      Сидим подле раненых. Слышно, как падают бомбы. Грохот. Голос больного:

      – Дальше полетят? Улетели?

      Страшно хочу закурить. Нельзя.

      – На город полетели.

      – Бедные жители.

      – А мы не бедные, лазаретные.

      Вдруг дикий крик там, высоко, наверху, над лестницей.

      – А-а-а-а-а! А-а-а-а!

      Крик мальчишеский, звонкий, взахлеб.

      Я поднимаюсь по лестнице. На крыльце стоит мальчонка, весь перепачканный землёй и кровью.

      – Ты ранен?

      Ощупываю его. Трясёт башкой.

      – Никак нет… нет, товарищ доктор! Цел я! Там два грузовика с бойцами разбомбили! Раненых бойцов к вам в лазарет везли! К вам! Кого в лепешку, кто жив ещё! Спасите их! Спасите!

      Опять орёт и ревёт белугой.

      Я крепко прижимаю его головёнку к своему животу.

      – Эй, хватит вопить. Ты же мужик. Ну! Ты же мужик!

      Орать перестаёт. Глядит на меня. Глаза светлые, небесные.

      – Мужик…

      – Сейчас они улетят. У нас есть машина. Туда скатаем и заберём, кого сможем.

      – Ух… спасибо…

      – Погоди благодарить. Надо дело сделать.

      Я отряжаю на спасение раненых госпитальную машинёшку. Люди выползают из подвала, тянут больных наверх, в палаты. Сам трясусь в машинёшке туда, к месту ужаса. Со мной едет санитар. Прибываем. Трупы и живые валяются на земле вперемешку. Кто стонет, кто кричит, кто молчит, кто умолк навек. Я хожу меж раненых и проверяю, кто жив, а кто нет. Щупаю артерию на шее, за ухом. Мертвецам закрываю глаза. Их надо похоронить. А то глаза вороны выклюют. А тела начнут истлевать и гнить, и зараза