Анна Каренина. Лев Толстой

лицо его было бледно.

      – Но я бы советовал тебе решить дело как можно скорее, – продолжал Облонский, доливая ему бокал.

      – Нет, благодарствуй, я больше не могу пить, – сказал Левин, отодвигая свой бокал. – Я буду пьян… Ну, ты как поживаешь? – продолжал он, видимо желая переменить разговор.

      – Еще слово: во всяком случае, советую решить вопрос скорее. Нынче не советую говорить, – сказал Степан Аркадьич. – Поезжай завтра утром, классически, делать предложение, и да благословит тебя Бог…

      – Что ж ты все хотел на охоту ко мне приехать? Вот приезжай весной на тягу, – сказал Левин.

      Теперь он всею душой раскаивался, что начал этот разговор со Степаном Аркадьичем. Его особенное чувство было осквернено разговором о конкуренции какого-то петербургского офицера, предположениями и советами Степана Аркадьича.

      Степан Аркадьич улыбнулся. Он понимал, что делалось в душе Левина.

      – Приеду когда-нибудь, – сказал он. – Да, брат, женщины – это винт, на котором все вертится. Вот и мое дело плохо, очень плохо. И все от женщин. Ты мне скажи откровенно, – продолжал он, достав сигару и держась одною рукой зa бокал, – ты мне дай совет.

      – Но в чем же?

      – Вот в чем. Положим, ты женат, ты любишь жену, но ты увлекся другою женщиной…

      – Извини, но я решительно не понимаю этого, как бы… все равно как не понимаю, как бы я теперь, наевшись, тут же пошел мимо калачной и украл бы калач.

      Глаза Степана Аркадьича блестели больше обыкновенного.

      – Отчего же? Калач иногда так пахнет, что не удержишься.

      Himmlisch ist’s wenn ich bezwungen

      Meine irdische Begier;

      Aber doch wenn’s nicht gelungen,

      Hatt’ ich auch recht hübsch Plaisir![13]

      Говоря это, Степан Аркадьич тонко улыбался. Левин тоже не мог не улыбнуться.

      – Да, но без шуток, – продолжал Облонский. – Ты пойми, что женщина, милое, кроткое, любящее существо, бедная, одинокая и всем пожертвовала. Теперь, когда уже дело сделано, – ты пойми, – неужели бросить ее? Положим: расстаться, чтобы не разрушить семейную жизнь; но неужели не пожалеть ее, не устроить, не смягчить?

      – Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий не видал и не увижу, а такие, как та крашеная француженка у конторки, с завитками, – это для меня гадины, и все падшие – такие же.

      – А евангельская?

      – Ах, перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.

      – Хорошо тебе так говорить; это все равно, как этот диккенсовский господин, который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта – не ответ. Что ж делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты

13

Великолепно, если я поборол

Свою земную страсть;

Но если это и не удалось,

Я все же испытал блаженство. (нем.)