Обойденные. Николай Лесков

вам так хочется? – спросил, остановившись перед ней, Долинский.

      – Хоть бы булочник какой женился на мне, – закончила Юлия.

      – Какие вы нынче странности, Юлия Петровна, говорите!

      – Что ж тут, Нестор Игнатьич, странного? Я очень хорошо знаю, что на мне ни один порядочный человек не может жениться, а другого выхода мне нет… решительно нет! – отвечала Юлия с сильным напряжением в голосе.

      – Отчего же нет? И отчего, наконец, порядочный человек на вас не женится?

      – Отчего? Гм! Оттого, Нестор Игнатьич, что я нищая. Мало – нищая, я побирашка, христорадница, лгунья; понимаете – лгунья, презренная, гадкая лгунья. Вы знаете, в чем прошла моя жизнь? В лганье, в нищебродстве, в вымаливаньи. Вы не сумеете так поцеловать своей невесты, как я могу перецеловать руки всех откупщиков… пусть только дают хоть по… пяти целковых.

      – О Господи! Что это вы на себя за небылицы возводите, – говорил, сильно смущаясь, Долинский.

      – Что это вас так удивляет! Это мой честный труд; меня этому только учили; меня этому теперь учат. Ведь я же дочь! Жизнью обязана; помилуйте!

      Вышла опять пауза. Долинский молча ходил, что-то соображая и обдумывая.

      – Теперь пилить меня замужеством! – начала как бы сама с собою полушепотом Юлия. – Ну, скажите, ну, за кого я пойду? Ну, я пойду! Ну, давайте этого дурака: пусть хоть сейчас женится.

      – Опять!

      – Да что же такое! Я говорю правду.

      – Хороший и умный человек, – начала Юлочка, – когда узнает нас, за сто верст обежит. Ведь мы ложь, мы, Нестор Игнатьич, самая воплощенная ложь! – говорила она, трепеща и приподнимаясь с дивана. – Ведь у нас в доме все лжет, на каждом шагу лжет. Мать моя лжет, я лгу, Викторина лжет, все лжет… мебель лжет. Вон, видите это кресло, ведь оно также лжет, Нестор Игнатьич! Вы, может быть, думаете, шелки или бархаты там какие закрыты этим чехлом, а выйдет, что дерюга. О, боже мой, да я решительно не знаю, право… Я даже удивляюсь, неужто мы вам еще не гадки?

      Долинский постоял с секунду и, ничего не ответив, снова заходил по комнате. Юлинька встала, вышла и через несколько минут возвратилась со свечой и книгой.

      – Темно совсем; я думаю, скоро должны прийти ото всенощной, – проговорила она и стала листать книжку, с очевидным желанием скрыть от матери и сестры свою горячую сцену и придать картине самый спокойный характер.

      Она перевернула несколько листков и с болезненным усилием даже рассмеялась.

      – Послушайте, Нестор Игнатьич, ведь это забавно:

      Вообрази: я здесь одна,

      Никто меня не понимает;

      Рассудок мой изнемогает,

      И молча гибнуть я должна.

      – Нет, это не забавно, – отвечал Долинский, остановившись перед Юлинькой.

      – Вам жаль меня?

      – Мне прискорбна ваша доля.

      – Дайте же мне вашу руку, – попросила Юлинька, и на глазах ее замигали настоящие, искренние, художественные слезы.

      Долинский подал свою руку.

      – И мне жаль вас, Нестор Игнатьич. Человеку с вашим сердцем плохо жить на этом гадком свете.

      Юлочка