Повесть о жизни. Книги IV–VI. Константин Паустовский

что это такое. Наконец он начал вырывать у Бабеля химический карандаш. После недолгой борьбы это ему удалось.

      – А-а! – закричал Люся. – Я знаю, что это такое! «Карандаш-барабаш, все, что хочешь, то и мажь!»

      Бабель задрожал от отвращения, а я сказал Люсе:

      – Это химический карандаш. Отдай его сейчас же Исааку Эммануиловичу! Слышишь!

      – Химический, технический, драматический, кавыческий! – запел Люся и запрыгал на одной ноге, не обратив на меня никакого внимания.

      – О боже! – простонал Бабель. – Пойдемте скорее на берег. Я больше не могу.

      – И я с вами, – крикнул Люся. – Бабушка мне позволила. Даю слово зверобоя. Хотите, дядя Изя, я приведу ее сюда, и она сама вам скажет?

      – Нет! – прорыдал Бабель измученным голосом. – Тысячу раз нет! Идемте!

      Мы пошли на пляж. Люся нырял у берега, фыркал и пускал пузыри. Бабель пристально следил за ним, потом схватил меня за руку и сказал свистящим шепотом заговорщика:

      – Вы знаете, что я заметил еще там, у себя в комнате?

      – Что вы заметили?

      – Он отломил кончик от химического карандаша и засунул себе в ухо.

      – Ну и что же? – спросил я. – Ничего особенного не будет.

      – Не будет так не будет! – уныло согласился Бабель. – Черт с ним. Пусть ныряет.

      Мы заговорили о Герцене, – Бабель в то лето перечитывал Герцена. Он начал уверять меня, что Герцен писал лучше, чем Лев Толстой.

      Когда мы, выкупавшись, шли домой и продолжали вяло спорить о Герцене, Люся забежал вперед, повернулся к нам, начал приплясывать, кривляться и петь:

      Герцен-Мерцен сжарен с перцем!

      Сжарен с перцем Герцен-Мерцен!

      – Я вас умоляю, – сказал мне Бабель измученным голосом, – дайте этому байстрюку по шее. Иначе я за себя не отвечаю.

      Но Люся, очевидно, услышал эти слова Бабеля. Он отбежал от нас на безопасное расстояние и снова закричал, паясничая.

      – У-у-у, зараза! – стиснув зубы, прошептал Бабель. Никогда до этого я не слышал такой ненависти в его голосе. – Еще один день, и я или сойду с ума, или повешусь.

      Но вешаться не пришлось. Когда все сидели за завтраком и старуха Гронфайн готовилась к своему очередному номеру с «яичком» («Бабель, так вы, значит, не любите свою тещу»), Люся сполз со стула, схватился за ухо, начал кататься по полу, испускать душераздирающие вопли и бить ногами обо что попало.

      Все вскочили. Из уха у Люси текла мерзкая и темная жижа.

      Люся кричал без перерыва на одной ужасающей ноте, а около него метались, вскрикивая, женщины.

      Паника охватила весь дом. Бабель сидел, как бы оцепенев, и испуганно смотрел на Люсю. А Люся вертелся винтом по полу и кричал:

      – Больно, ой больно, ой больно!!

      Я хотел вмешаться и сказать, что Люся врет, что никакой боли нет и быть не может, потому что Люся нырял, набрал себе в уши воды, а перед этим засунул себе в ухо…

      Бабель схватил под столом мою руку и стиснул ее.

      – Ни слова! – прошипел он. – Молчите про химический