Последние пылинки. Ирина Сергеевна Родионова

антасмагоричных снах с отрубленными свиными головами и дребезжащими катафалками. Она лицом утыкается в подушку, надеясь снова заснуть и не вспоминать, ни в коем случае не вспоминать. Всего миг блаженной тишины и незнания, что же случилось…

      Зима бушует: сквозняк на пару с морозом щекочет дырчатый тюль, под окнами школьники соревнуются в лыжных гонках, первый урок в самом разгаре. Настины обломанные ногти скребут простыню в затяжках.

      А потом она вспоминает.

      Садится, сонно моргая, и тянется рукой к телефону. Набирает номер – единственный, рядом с которым за последние дни стоят стрелочки исходящих вызовов. Гудки. В груди тянет так, словно переломанные ребра никак не желают срастаться, а мир перед глазами мутится, подергивается слабой дымкой. Дети под окнами визжат, оглушительно свистит физрук.

      Там, в другом городе, снимают трубку. Мягкий щелчок. Тишина.

      – Реанимация, – спокойный выдох.

      Во рту у Насти пересыхает так, что язык липнет к нёбу. Она пальцами сжимает влажную простыню.

      – Я по поводу Семяшкина, – шепчет, едва справившись с собой.

      Долгое молчание. Слышны разговоры в ординаторской, хриплое дыхание в трубке.

      – Его внучка, Анастасия Егорова, – подсказывает Настя, и собеседник оживает:

      – Ваш дедушка все еще в реанимации, состояние стабильно тяжелое. Подключен к аппарату ИВЛ. Динамики нет.

      Этот голос мягкий и вкрадчивый, словно успокоительное льют прямо в уши. Настя привыкла к другим врачам, тем, что таят в глазах вековое спокойствие и бодро отшучиваются от смерти. Она помнит реаниматолога, что сейчас говорит с ней по телефону – низенький мужичок с блестящей лысиной. Бледно-зеленый костюм, смятая голубая маска в кулаке, поникшие плечи.

      И внимательные глаза, знающие одну простую истину.

      Все рано или поздно умрут.

      Все.

      И даже этот голос.

      – Настя, вы…

      – Я тут. Спасибо. Завтра еще позвоню, хорошо?

      Выдох. Невысказанные слова толпятся в трубке, будто не решаясь перешагнуть за грань.

      – Хорошо, Настя. Держитесь.

      Она встает с кровати, стягивает ночную рубашку и бросает ее пол. Наконец-то выдыхает, глядя на быстро светлеющее небо.

      Детвора вопит, но теперь уже от азарта – кто же выиграет?..

      Все хорошо. Да, дед все еще в реанимации, но хотя бы «без динамики».

      Значит, ему не хуже. Это главное.

      Настя наливает кипяток в кружку, не чувствуя брызнувших на кожу капель.

      ***

      – Из окна дует, – пожаловалась она. Настя стояла у раковины и чистила картошку, срезала проросшие глазки и споласкивала клубни под краном. Дед, замерший у окна, ничего ей не ответил, но Настя не привыкла сдаваться на полпути:

      – Я ж тебе предлагала хотя бы окна заклеить твои старые… Не надо, не надо! А теперь холодрыга такая.

      – Ничего не холодно, – упрямо ответил дед. – Не выдумывай.

      Он нахмурился, но Настя-то знала, что это напускное. Дед держался за подоконник и что-то высматривал на улице, внизу, у самого подъезда. Дедовы руки бессильно дрожали, но стоит предложить ему табуретку, как он мигом оскорбится до глубины души, а поэтому Настя и дальше чистила картошку, бурча про сквозняки, только бы дед ответил ей своим скрипучим голосом. Этот голос, напоминающий стон трухлявого дерева, всегда Настю успокаивал.

      – И мусор надо бы выбросить. Уже попахивает.

      – Выброшу.

      – Это ты только обещаешь, что выбросишь. А потом все гниет и тухнет. А если я с собой мешок захвачу, так сразу начнешь…

      – Сам выброшу! Раз сказал, значит выброшу.

      – Да-да, это я уже поняла, – насмешливо подытожила Настя.

      Он неодобрительно покосился на нее, причмокнул губами, но смолчал.

      Настя догадывалась, как тяжело деду спускаться с седьмого этажа, если даже ободранный веник в его руках ходит ходуном, но все равно упрямо не хотела в это верить. Это же дед, несгибаемый и неунывающий. Он еще Настю переживет, он ведь до сих пор по утрам делает зарядку, а по ночам читает детективы в истрепанных обложках. Он стоит сейчас у окна, сгорбленный и грузный, с лысиной в темных крапинках, с полноватым лицом и светлым пухом седины за ушами, и кажется Насте твердыней.

      Она недавно нашла дедушкину фотографию с какого-то семейного праздника: дед на снимке был моложе на десять лет, улыбался во весь рот и прямил спину так, словно жердь проглотил. И только тогда Настя заметила, как сильно дед постарел за последние годы.

      Время подъедало его помаленьку – если ходить хотя бы пару раз в неделю, то и не заметишь, как все сильнее он сгибается к земле, как морщины прорезают его лицо, а глаза вваливаются все глубже и глубже.

      – Чего печалимся? – спросил он, глянув на внучку, Настя лишь пожала плечами. Дед сдался – прошаркал к столу и присел на табуретку, словно мечтал протереть клеенку в желтых подсолнухах. Настя