Свидание на Аламуте. Игорь Резун

Саке-сан! – уточнил он радостно. – Все для барбекю и харакири… япона-мать!

      Саке-сан снова склонил коротко стриженную черную голову и исчез из зала.

Новости

      «…Как будто в попытке объяснить появление своих безумных состояний, швыряемых на ветер в Европе и США, русские вторглись в святая святых Уолл-стрит – на Нью-Йоркскую Товарную биржу. Но они продают не воздух, как это было принято на первых биржевых торгах в Москве, они продают ощущения… Терри Уильямсон, обрушивший на прошлой неделе курс евро на четыре пункта, признался, что главным итогом этой операции стали не сотни тысяч долларов, положенные им в карман в результате этой спекуляции, а ощущение радости от того, что русские друзья научили его, как это сделать, и – сработало. В данном случае применялась загадочная технология simoron, которая до сих пор остается сенсацией прошлого биржевого года. При этом ряд экспертов связывает агрессивную деятельность некоторых брокеров с использованием ими новой поисковой системы abracadabra.go, как известно, официально запрещенной в США…»

      Джо Харрел. «Как они это делают»

      The Independent, Лондон, Великобритания

      Тексты

      Голландия. Алесь Радзивилл и граф Голицын

      Вода рвалась в залив Шельда с чавканьем и рычанием оголодавшего циклопа, обгладывающего серые каменистые берега, как кости. Над Северным морем мутнел полдень, питаясь плесенью его мертвой пены; неясный полдень, чреватый вечерним моросящим дождем, как часто бывает в этих местах. Ветер дул с моря зло, пронзительно, вырывал из-под трости графа Голицына темно-коричневые комочки песка. А трость чертила по этой прессованной глади странные узоры, и граф шел по жесткой полоске, метрах в пяти от прибоя, осторожно ставя на сыроватый песок свои безукоризненные штиблеты.

      Иван Петрович Голицын, аристократ третьей волны, в первые дни войны, в Бресте, угодил в плен вместе со своей семьей в десятилетнем возрасте. Он прошел сначала голод и скитания, потом уже – концлагерь (тогда еще, в начале блицкрига, не сажали). Затем он бежал, воевал в Норвегии, в составе антифашистского отряда.

      Этому сухонькому, но элегантному, словно резной шахматный столик из черного дерева, старичку было сейчас около семидесяти пяти. Он шел, держа спину прямо. Ветер развевал полы его легкого черного плащика, одетого поверх безукоризненного костюма кофейного цвета, с крахмальным воротничком и бабочкой.

      Рядом с ним шагал Алесь Радзивилл, закованный в плотный шерстяной костюм от Hevaro. Он шел, в глубине души немного робея. И не от того, что старик принадлежал более древнему аристократическому роду, – нет. А от уважения к человеку, хлебнувшему в этой жизни много горестей.

      Поляк сейчас был озабочен одним вопросом. Может, поэтому он и завернул в этот полукурортный Флиссинген, где за его спинами меланхолично махали крыльями деревянные, сетчатые, какие-то призрачные ветряки, до сих пор усеивающие всю Голландию.

      – …Но, Иван Петрович, я не могу… Я чувствую это!