Хороший день, чтобы стать чудовищем. Сборник рассказов. Владислав Кетат

Впрочем, не важно. Идёмте.

      Они вошли в его комнату в три квадратных сажени влюбленными, а вышли любовниками.

      У Владимира было Прошлое. Именно так: с большой буквы. Женщины. Много. Одной он дал подержать свою душу, и та спрятала ее к себе в ридикюль. Потому что была старше.

      У Вероники было Настоящее. Тоже с большой буквы. Муж. Который делал вид, что слеп. И глуп. Веронике все сложнее было убеждать себя и в том и в другом.

      У Владимира были слова. Много слов. Он менял их на деньги – советские рубли – на которые потом покупал той, что украла его душу, машины и шубы, а себе время, чтобы придумать слова, которые потом можно будет опять обменять на деньги.

      У Вероники был Театр. Место, где врут. Где каждый делает вид, что он не тот, кто он есть.

      Веронике нравилось быть не собой. Не так: она любила быть не собой. Очень. Поэтому она любила Театр, а Театр любил её.

      У Вероники был выбор: человек или каменный сарай со сценой и вешалкой.

      У Владимира выбора не было. Людям его ремесла полагается уходить первыми, но они не всегда знают, когда именно.

      «Что же меня здесь держит?» – спрашивал он себя, когда оставался один в комнате в три квадратных сажени. И каждый раз слышал один и тот же ответ: «Вероника».

      Он любил её сильнее, чем ту, что украла у него душу.

      Когда на Москву налетел его тридцать седьмой апрель, Владимир понял, что тянуть дальше некуда.

      Вероника пришла к нему последний раз четырнадцатого. Утром.

      Владимир кричал. Он хотел, чтобы она осталась. Здесь. С ним. Навсегда.

      Но Вероника ушла. На репетицию.

      – Что же, вы не проводите меня? – спросила она в дверях.

      – Нет, девочка, иди одна… – ответил Владимир. – Будь за меня спокойна.

      Вероника вышла.

      Владимир взял «маузер» в левую руку.

      Переложил в правую.

      Приставил дуло к тому месту, за которым стучало.

      Нажал на спуск.

      Грохнуло.

      К лицу прихлынула кровь, в ноздри ударило гарью.

      Гильза затанцевала по полу.

      Вероника не сразу, но вернулась. Владимир лежал на ковре, обнимая руками воздух. На груди раздавленной вишней краснело пятно.

      Подошла. Чтоб в студеных зрачках увидеть себя.

      Комната и коридор набились людьми. Стало душно.

      Кто-то сказал: «Поздно. Умер».

      Вероника вышла во двор и, не оглядываясь, побежала в Театр.

      – Простите, я опоздала, – сказала она режиссеру, – только что застрелился Маяковский. Я прямо оттуда.

* * *

      P. S. В мае даже днём Москва полна теней – это призраки миллиона чистых любовей и миллиона миллионов маленьких грязных любят.

      Осторожней в переулках.

      Праздник какой-то

      Сильно раздавшийся в тазу, почти полностью облысевший, пошедший трещинами в местах крепления конечностей к туловищу Буратино долго не мог уснуть. Он лежал на левой половине огромной двуспальной кровати и вглядывался внутрь окружавшей его душной темноты, прекрасно понимая, что на самом деле смотрит внутрь самого себя. На правой половине покоился полосатый тюфяк с фарфоровой головой, который бесконечно давно назывался Мальвиной – девочкой с голубыми волосами. Впрочем, её поредевшие и распрямившиеся от времени волосы и сейчас были голубого цвета, но лишь потому, что раз в неделю она выливала на них по тюбику краски.

      Буратино думал. Ему совсем не мешал синкопирующий храп супруги – к нему он уже давно привык и почти не замечал – его деревянную душу бередило нечто совсем другое, что-то из разряда неопределенных страхов, тех, с которыми, в отличие от страхов определенных, он совершенно не умел бороться. Буратино вспомнил, как расправлялся с последними раньше. Как он задушил неврастеника Пьеро, когда вообразил, будто тот может быть любовником жены; как поджег спящего Арлекина, которого заподозрил в том же; как столкнул с лестницы к тому времени уже серьезно пьющего отца, в страхе, что тот по пьяной лавке продаст мастерскую своему собутыльнику-кредитору Джузеппе, и ему, Буратино, ничего не достанется в наследство; как отравил дурачка Артемона, просто потому, что всегда его недолюбливал и боялся…

      Буратино почувствовал внезапный холод в ногах. Он обмотал вокруг левой свою длинную рыжую бороду, которая начала расти сама собой несколько лет назад, и теперь стала такой длины, что на улице ему приходилось затыкать ее в сапог, а дома – в штаны, чтобы та не волочилась по полу. Теплее не стало. Буратино ещё туже замотался в бороду, которая жалостно заскрипела о старое, отполированное временем дерево, и попытался успокоиться.

      Темнота вокруг заметно сгустилась. Буратино начало казаться, что вот еще чуть-чуть, и её можно будет черпать ведром, а после, например, продавать в солнечные дни на вес. Не успел он додумать эту мысль, как темнота, словно занавес, колыхнулась, и вокруг зашелестели призраки всех четверых: сначала под потолком птицей порхнула