Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века. Марк Уральский

нетерпеливый петербургский юноша. – Как что делать: если это лето – чистить ягоды и варить варенье; если зима — пить с этим вареньем чай» (Эмбрионы, 1899). И позже, в первом коробе «Опавших листьев» (1913), полемизируя уже с Достоевским как «пророком “завтрашнего” и певцом “давнопрошедшего”» в романе «Бесы», Розанов снова акцентирует ценность текущего мгновения жизни в знаменитой записи о малосольном огурце с «ниточкой укропа»[1].

      Для Розанова важно надидеологическое, онтологическое переживание жизни: «Центр – жизнь, материк ее… А писатели – золотые рыбки; или – плотва, играющее около берега его» (Опавшие листья. Короб первый, 1913). Отсюда вытекает известная нелюбовь Розанова к литературе и политике как идеологическим сферам, разрушающим бытие. Как известно, современники обвиняли Розанова в политическом «аморализме» и «двурушничестве», но Пришвин спустя годы точно заметил, что политика для Розанова не имела никакого значения в сравнении с той «святостью бытия», которую он открыл в Древнем Египте: «Трясогузка бегала у нас по огороду, и я вспомнил Розанова в его духовном общении с египтянами: там у них трясогузка была та же самая, но почиталась как священная птица. Вот я думаю, Розанов, воскресив сие египетское древнее, и ему казалось все существующее мелким и глупым до того, что он правой рукой правым писал, левой же – левым».

      Любой идеократии, неизбежно ведущей в истории к кровопролитию, Розанов противополагает ценность Дома (пространство взаимной любви), что актуализирует в своей книге М. Уральский: «“домашний очаг”, “свой дом”, “своя семья” есть единственное святое место на земле, единственно чистое, безгрешное место: выше Церкви, где была инквизиция, выше храмов – ибо и в храмах проливалась кровь» (Об амнистии, 1906).

      На уровне поэтики ренессансная установка проявляется в разрушении литературного жанрового канона, которое представляет из себя «Уединенное», ставшее полной неожиданностью для современников и до сих пор во многом остающееся загадкой. Но ведь «Уединенное» – это предельно свободная ренессансная форма, выражающая индивидуальность автора, о чем Розанов писал Э. Голлербаху: «Лучшее “во мне” (соч.) – “Уединенное”. Прочее все-таки “сочинения”, я “придумывал”, “работал”, а там просто – я». Эту неидеализированную индивидуальность Розанов запечатлел в своем портрете: «Волосы прямо огненного цвета (у гимназиста) и торчат кверху, но не “благородным ежом” (мужской характер), а какой-то поднимающейся волной, совсем нелепо, и как я не видал ни у кого» (Уединенное, 1912).

      Одним из значимых претекстов «Уединенного» являются «Опыты» М. Монтеня. Розанов был знаком с «Опытами»[2], целью которых было непосредственное выражение авторского «я» в тексте: «содержание моей книги – я сам», – заявляет Монтень. «Уединенное» близко «Опытам» именно этим ренессансным духом свободного проявления в тексте личности автора, который, как говорит Монтень, предстает в «простом, естественном и обыденном виде». Монтеневское и розановское

1

Розанов создал целую поэзию русской кухни, видя в ней культурный и эстетический феномен, см. подробнее: Медведев А. Пища // Розановская Энциклопедия ⁄ Сост. и гл. ред. А. Николюкин. М.: Российская политическая энциклопедия, 2008. С. 1840–1844.

2

Вероятно, Розанов впервые познакомился с «Опытами» в Московском университете, где историю всеобщей литературы читал профессор Н. И. Стороженко, в статье памяти которого Розанов и упоминает Монтеня в 1906 г. (см. подробнее: Медведев А. Жанр «опавших листьев» В. Розанова и французская эссеистическая традиция (Б. Паскаль, М. Монтень, А. Амиель) // Франция – Россия: Проблемы культурных диффузий. Сб. научн. ст. Тюмень-Страсбург, 2008. С. 55–65). Вообще нужно заметить, что за легкостью и непринужденностью розановского стиля скрываются совсем не поверхностные познания.