Соблазн безумия. Давид Павельев

и опять же потому, что мои доводы были уже почти полностью высказанны, а уверенность Лаврентьева увеличивала риск того, что я с ним соглашусь.

      – У Лондона? Что-то припоминаю…

      После демонстрации моей начитанности охота спорить со мной у Лаврентьева отпала. Правда, скорее всего не это стало причиной того, что этот диспут стал последним. Я почти уверен, что если бы я вскоре не уволился из больницы, Лаврентьев вновь вернулся бы к этому разговору. По слухам, на моё место пришёл молодой анестезиолог, почти студент, смотревший на Лаврентьева с восхищением и во всём с ним соглашающийся. Не знаю, как Лаврентьеву, а мне было бы это неимоверно скучно.

      Как бы там ни было, но этот диалог всё-таки подтолкнул меня к тому решению, которое я впоследствии принял. По крайней мере мне хочется переложить на Лаврентьева половину ответственности за него. Другую половину я возложил на одно сновидение, о котором речь пойдёт дальше, но мы не можем контролировать сновидения. А вот Лаврентьев может себя контролировать, потому мог бы и не провоцировать меня на то, чтобы я ему противоречил.

      Так вот, сновидение. Его я хочу описать подробно, потому что оно стало следующим поворотным событием моей биографии (или некрографии, это кому как нравится) и, к тому же, едва ли не самым красочным событием за всё мое существование.

      Моё сновидение началось как обычный рабочий день. Я будто бы вошёл в здание больницы, как входил в него на протяжении десяти лет работы анестезиологом, и отправился в ординаторскую, а затем в операционную. Каждый поворот коридора, каждый мой шаг, лязг ржавых каталок, который всегда слышался в коридорах, как лязг цепей в казематах, всё было как в реальности. Даже полы скрипели в тех же местах, что и всегда. Могу уверенно говорить, что в даже слышал запах плесени, когда проходил мимо туалета. И всё-таки я сразу понял, что что-то не так. Атмосфера была совершенно другая, но какая именно, я сказать не мог, пока не достиг операционной.

      Когда же я вошёл туда, то понял, что не такая не только атмосфера. Я и сам какой-то не такой. Я шёл как-то чинно, торжественно, будто бы операционная была уже не операционная, а зал древнего храма. Стоило мне подумать об этом, как я заметил, что стена операционной испещрена некими символами. Раньше я не нашёл бы в этом ничего необычного: стена в операционной действительно была испещрена надписями, которые наносили легко раненые «братки». Анестезию им не делали, потому что берегли препараты для более тяжёлых случаев, так что пока Лаврентьев вытаскивал из них пули или обрабатывал ножевые раны, они занимались украшением стены по своему вкусу. Но только сейчас я заметил, что на стене выцарапаны не те слова, которым найдётся место в любом даже самом скудном лексиконе, а некие загадочные символы. Мне показалось, что они знакомы мне, и если я поднапрягу свою память, то я смогу их прочитать. Но я не успел сделать этого, потому что в операционной также медленно и плавно появился Лаврентьев.

      Я