Кошмары. Ганс Гейнц Эверс

в просьбе дать возможность хотя бы один час поиграть на любимом инструменте во время заключения. И теперь, когда он снова коснулся своей скрипки, руки старика задрожали. Судья был так уверен в своем успехе, что получасом ранее даже попросил настроить скрипку, прежде чем принести ее в зал суда. Он пригласил обвиняемого сыграть на ней, объясняя столь странное желание тем, что для вынесения объективного приговора необходимо услышать именно ту мелодию, которую обвиняемый исполнял перед своей жертвой.

      – Прошу вас, Петерсен, сыграйте, – торжественно провозгласил он. – Возможно, это ваш последний раз.

      Сэм Хиршбайн подскочил со своего места – он явно намеревался выразить протест. Но было совершенно очевидно, что старый учитель просто трепетал от звука своей скрипки, поэтому Хиршбайн снова сел, не произнеся ни слова. Не во вред, подумал он.

      А Ларс Петерсен заиграл. Это никоим образом не было гениальным исполнением, не тянуло даже на обычное концертное выступление. Но ведь это и не был концертный зал. Здесь он стоял перед глазеющей публикой, которая собралась исключительно для того, чтобы посмотреть, как гнусный развратник будет на долгие годы отправлен на каторгу. И он должен был играть именно ту музыку, которой сбил с толку свою несчастную жертву. Конечно же это была настоящая сенсация.

      Ларс Петерсен играл. Сперва его пальцы так дрожали, что он едва ли мог коснуться струн. Но постепенно он успокоился и стал увереннее, закрыл глаза и забыл обо всем, что его окружало. Он ощущал теперь нечто прекрасное – и старался передать это музыкой.

      Тем временем Мак Гуфф, далекий от музыки настолько, что не отличил бы звучание скрипки от трубы, чутко следил за реакцией публики. Чувствуя глубокое удовлетворение, он отметил, что в разных уголках зала зрители начали вынимать шелковые платочки, а некоторые актрисы уронили головы на ладони, с одной стороны доносилось едва слышное всхлипывание, а с другой уже отчетливо раздавались громкие рыдания. Он не прерывал старика – пусть теперь поиграет от души. Это действо должно было полностью захватить публику и дать возможность газетчикам спокойно делать свои пометки.

      Наконец он попросил старика убрать скрипку.

      – Что вы сыграли? – спросил он.

      – Баха, – прошептал старик. – Бетховена.

      – Ну конечно! – восторжествовал судья. – Из всех композиторов вы выбрали именно этих немецких свиней! Такая пошлая музыка только для того и годится, чтобы соблазнять одиннадцатилетних девочек!

      Но профессор Петерсен, как показал допрос свидетелей, никого не соблазнял – ни этой музыкой, ни любой иной. Это обстоятельство, как и предвидел Мак Гуфф, репортерам было совершенно безразлично – их занимали только кричащие заголовки: «Невинное дитя портят Бах и Бетховен», «Немецкая классическая музыка растлевает одиннадцатилетних».

      Допрос свидетелей не привнес для публики ничего, чего ей уже не было известно из газет. Учителя маленькой Юстины описывали ее как нежного голубоглазого ребенка