Семь лет за колючей проволокой. Виктор Доценко

в тот далёкий день, когда я впервые очутился в камере, где пришлось коротать долгие месяцы…

      Наблюдая за суетой вокруг моей пачки сигарет, отданной «на общак», я довольно скоро уснул: день был так перенасыщен событиями, что организму требовался отдых.

      Проснулся я от громкого лязганья замка в двери, после чего откинулась «кормушка» и зычный голос громко оповестил:

      – Проверка!

      Обитатели камеры попрыгивали с нар и выстроились в проходе в две шеренги лицом друг к другу. Распахнулась дверь, и в камеру вошли два вертухая с дежурным корпусным, держащим в руках пластиковую доску с фамилиями, находившихся в нашей камере. Он принялся их выкрикивать, после чего обладатель названной фамилии должен был сделать шаг вперед, назвать своё имя, отчество и статью, по которой он содержится под стражей, и вернуться назад.

      Сия процедура проходила для меня впервые, и я, видно, спросонья допустил некий ляп, чем развеселил не только соратников по камере, но и сопровождающих угрюмого дежурного корпусного вертухаев:

      – Артёмов!

      – Я! – Вызванный сделал шаг вперед и продолжил: – Юрий Иванович, двести девятая, часть первая…

      – Васильев!

      – Я! – Шаг вперед. – Антон Григорьевич, восемьдесят восьмая, часть вторая…

      – Доценко!

      – Виктор Николаевич, двести шестая, часть первая, – доложил я, после чего сделал шаг вперед и добавил: – Здесь!

      – А куда ты, на фуй, денешься с подводной лодки! – проговорил с очевидным сарказмом корпусной.

      Все громко рассмеялись, по достоинству оценив шутку корпусного, угрюмость которого мгновенно прошла, и после проверки он даже снизошел к редкому для него вопросу:

      – Есть ли у кого просьбы? – После чего внимательно записал, что в камере кончилась бумага и нет чёрных ниток, затем, забрав письма и заявления, вышел.

      Все разбрелись по своим местам, а игроки вернулись к неоконченным играм. Сначала я подошел к шахматистам, но вскоре понял, что они играют весьма слабо, и переключился на тех, кто использовал костяшки домино для какой-то незнакомой игры.

      – Значит, «баклан»? – спросил один из играющих, тот самый длинноногий парень лет тридцати, который, как мне показалось, держал в этой «хате» мазу.

      Я уже знал, что «баклан» – это тот, кого раскручивают по статье о хулиганстве. И в этом определении нет ничего обидного, тем не менее лично для меня это слово имело некий ехидный оттенок.

      (Почему-то сразу вспомнилось проживание на Сахалине, где часто встречались птицы, похожие на чаек, но это были не чайки, а бакланы, или, как их называли, «морские вороны», прожорливые, наглые твари, которые всё время копались в помойке), и мне совсем не хотелось отвечать улыбкой на попытку незнакомца пошутить.

      – И что? – не очень дружелюбно спросил я.

      – Ничего, просто уточняю… – пояснил длинноногий. – «Объебон» уже всучили?

      – Какой «объебон»? – не понял я.

      – Ты что, по первой ходке?

      – По первой… – Я был настороже и готов был взорваться в любую минуту.

      – «Объебон» –