Скитания. Книга о Н. В. Гоголе. Валерий Есенков

малейшие подробности и частности, тогда только можете явить общее во всей его колоссальности, можете явить его ясным и доступным всем. А без того все ваши мысли будут иметь влияние только тогда, когда будут произнесены вами изустно, сопровождаемые жаром и пылом вашей юности, и будут вялы, тощи, затеряются вовсе, если вы их изложите на бумаге. Займитесь теперь совершенно стороною внутреннею русского языка в отношении к нему самому, мимо отношений его к судьбе России и Москвы, как бы это ни заманчиво было и как бы ни хотелось разгуляться на этом поле. Исполните эту мою просьбу, это моя последняя просьба душевного, серьезного содержания. Больше я не буду вас просить ни о чем, что относится лично к вам, и никогда не потребую, чтобы вы давали важность моим словам.

      «Прощайте же! Обдумайте и помолитесь Богу!..»

      Так же видя, что Степан ведет критику «Москвитянина», как в прежние годы вел критику и «Московского наблюдателя», имея твердое частное мнение по всем тем частным предметам литературы, о которых брался сию минуту судить, однако не составив по-прежнему себе такого же твердого определенного общего взгляда на явления литературы как целого, за что Виссарион Григорьевич так жестоко издевался над ним, зная также, что у Степана громадное самомнение и глубочайшая убежденность, подобная убежденности Константина, что уже взобрался на высшую точку и что быть уже не может умнее, он осторожно подталкивал и Степана на свершение этого главнейшего дела единственно тем, чтобы Степан написал хорошую критику на «Мертвые души», хотя Степановы отзывы давным-давно были известны ему, а славы он не искал:

      «Пишу к тебе под влиянием самого живого о тебе воспоминания. Во-первых, я был в Мюнхене, вспомнил пребывание твое, барона Моля, переписку нашу, серебряные облатки, смутившие спокойствие невозмущаемого города Дахау. Потом в Гастейне у Языкова нашел я Москвитянин за прошлый год и прочел с жадностью все твои рецензии и критики – это доставило мне много наслаждений и родило весьма сильную просьбу, которую, может быть, ты уже предчувствуешь. Грех будет на душе твоей, если ты не напишешь разбора Мертвых душ. Кроме тебя вряд ли кто другой может правдиво и как следует оценить их. Тут есть над чем потрудиться, поприще двойственное. Во-первых, определить и дать значение сочинению, вследствие твоего собственного эстетического мерила, и потом рассмотреть впечатления, произведенные им на массу публики, дать им поверку и указать причины твоих впечатлений. (Первые впечатления, я думаю, должны быть неприятны, по крайней мере мне так кажется уже вследствие самого сюжета, а всё то, что относится к достоинству творчества, всё это не видится вначале). Притом тут тебе более, нежели где-либо, предстоит полная свобода. Узы дружбы нашей таковы, что мы можем прямо в глаза указать друг другу наши собственные недостатки, не опасаясь затронуть какой-либо щекотливой и самолюбивой струны. Во имя нашей дружбы, во имя правды, которой нет ничего святее в мире, и во имя твоего же душевного,