Бессмертная стрекоза. Дмитрий Воденников

Да, ты прав. Все верно говоришь. И все это делает всего лишь союз «а». «А я запомнила…» Только вот печаль: этого нет в тексте. В тексте есть совсем другой союз.

      В последний раз мы встретились тогда

      На набережной, где всегда встречались.

      Была в Неве высокая вода,

      И наводненья в городе боялись.

      Он говорил о лете и о том,

      Что быть поэтом женщине – нелепость.

      Как я запомнила высокий царский дом

      И Петропавловскую крепость! —

      В этот момент мне все время хочется остановиться и спросить: «Ну и как вы его запомнили, Анна Андреевна? Вам никакой другой союз, кроме высокопарного “как”, сейчас не подходит?»

      В общем, завидуйте, мои хрипящие, мои трескучие: мой вариант лучше.

      Впрочем, бог его знает. Может, я просто тот грядущий хам, о котором предупреждал Мережковский? И которого потом воспел Зощенко (вот уж кто слышал звук, как мало кто, неслучайно его так любил Мандельштам, а потом время зарифмовало с легендарным постановлением с той же Ахматовой). Может, я и есть тот зощенковский Былинкин? Человек небольшого ума? Невысокого полета?

      Помните?

      Это было в самый разгар, в самый наивысший момент ихнего чувства, когда Былинкин с барышней уходили за город и до ночи бродили по лесу. И там, слушая стрекот букашек или пение соловья, подолгу стояли в неподвижных позах. И тогда Лизочка, заламывая руки, не раз спрашивала:

      – Вася, как вы думаете, о чем поет этот соловей?

      На что Вася Былинкин обычно отвечал сдержанно:

      – Жрать хочет, оттого и поет.

      И только потом, несколько освоившись с психологией барышни, Былинкин отвечал более подробно и туманно. Он предполагал, что птица поет о какой-то будущей распрекрасной жизни.

      Я недавно понял, что песня-антоним этой былинковской соловьиной песне – это песня из Андерсена. Да и какая там песня? Песенка.

      Ах, мой милый Августин,

      Августин, Августин,

      Ах, мой милый Августин,

      Все прошло, все!

      Я только не знал до недавнего времени, что это про чуму. Что был такой музыкант и бродяга, играл себе на волынке, пел свои песенки, жил в Вене, а когда в Вену пришла чума, он, напившись вина, вышел из кабака на улицу, еле держась на ногах, да и упал в яму, в которую сбрасывали трупы погибших от чумы. На этих мертвых он всю ночь и проспал. А когда очнулся (а там сверху еще новых мертвых не набросали), то пришел в такое отчаяние, что сел на кучу мертвых и начал играть эту песенку на волынке – в надежде, что его услышат и спасут.

      Такой вот Орфей, спустившийся в ад. Такой вот Дант, воспевший ад на волынке.

      Из братской могилы ему пришедшие с новыми трупами вылезти помогли, но конец у всех одинаков: через несколько лет волынщик все равно умер. Но смерть была не такой страшной, без дантовских образа и силы – просто умер от алкоголя: что-то сломалось, сердце, наверное, остановилось.

      Денег нет, счастья нет,

      Все прошло, Августин!

      Платья нет, шляпы нет,

      В грязь упал Августин.

      Все прошло, все!

      В русской же литературе песенки недорого стоят: никого не спасают, даже временно (колобок