Бессмертная стрекоза. Дмитрий Воденников

Позвоните ей, повезите. Вот номер телефона».

      Ахматова тогда остановилась у своей знаменитой приятельницы, на Садовом кольце, рядом с площадью Маяковского.

      Глубокое чувство обреченности овладело мной. В этом не было мистики. Был автомеханик Иван Иванович, гений своего дела, он сурово учил меня ездить, менять колесо за пять минут – не дольше! Заклеивать мылом бензобак – в случае протечки (мыло – было). Но вот когда «иглу заливает бензином», – он мог это исправить, я уже ничего не могла поправить.

      Позвонила по указанному телефону. Великий голос (я всегда слышу: «…Дорога не скажу куда…») ответил: «Благодарю Вас. Жду Вас в двенадцать часов. В полдень».

      Я понимала, что не в полночь. Не понимала: что надеть? В уме стояло воспоминание: Чехов едет к Толстому в Гаспру, думает: что надеть? (описано Буниным).

      Надела то, что под руку попалось: синие узкие брюки, оранжевый свитер, это уже входило в обреченность. Ровно в полдень (помедлив возле дома) поднялась, позвонила в дверь.

      Прекрасная дама, в черном платье, встретила меня, справедливо-брезгливо оглядела меня, сказала: «Анна Андреевна ждет Вас. Вы умеете это делать?» (изящными запястьями изобразила руль автомобиля).

      Плохие предчувствия крепчали, хороших не бывает.

      Вышла Ахматова, в черном платье.

      Сине-оранжевая, я опять держала ее локоть, плавно-громоздко мы спустились по лестнице, я открыла дверь автомобиля, села за руль. У следующего перекрестка (при повороте на Петровку) машина остановилась навсегда. Это и была игра иглы с бензином. Я сидела, ничего не делая. Мешала проехать грузовику, водитель кричал: «Баба за рулем! Две дуры – молодая и старая!»

      Его зоркость, обращенную ко мне, тоже следует отметить: он высунул голову из кабины. Я показалась себе ровесницей горя, старше беды.

      «Вам никакой не подходит?» – спросила Ахматова: цвет, цвет, цвет светофора менялись несколько раз.

      Я завидую ей – молодой

      и худой, как рабы на галере:

      горячей, чем рабыни в гареме,

      возжигала зрачок золотой

      и глядела, как вместе горели

      две зари по-над невской водой.

      Это имя, каким назвалась,

      потому что сама захотела, —

      нарушенье черты и предела

      и востока незваная власть,

      так – на северный край чистотела

      вдруг – персидской сирени напасть.

      Но ее и мое имена

      были схожи основой кромешной,

      лишь однажды взглянула с усмешкой,

      как метелью лицо обмела.

      Что же было мне делать – посмевшей

      зваться так, как назвали меня?

      Я завидую ей – молодой

      до печали, но до упаданья

      головою в ладонь, до страданья,

      я завидую ей же – седой

      в час, когда не прервали свиданья

      две зари по-над невской водой.

      Ахмадулина сравнивает Ахматову с колоколом, седым и грузным. Он звучит над нами, за нас, этот колокол. Он поет. Скоро мы узнаем, что мы даже не слышим на самом деле, о чем он поет. Просто не в состоянии это услышать: нет у нас для этого достаточно развитого органа слуховых чувств.

      И вот