Про жизнь и про любовь. Николай Ольков

из школы, чтобы зерно разгребать, и называли это учёным словом яровизация.

      Через пару дней выволокли сцепы с боронами на кромки полей, тут уж вовсе у пашни обедать приходится. И наступает день, когда с утра прошёл по полю с полкилометра, да, местами сыровато, но шевелить корку надо, чтобы сорняк спровоцировать. Загудел трактор, ворвался в податливый грунт зяби, и пошла работа. Надцонов не сразу поймал прыгающее сердце: свою пашню работаю, свой хлеб буду растить. Нет, не клял колхозную бытность, при ней вовсе беззаботно жил, всё за него добрые люди решали, надо было только за рычагами следить. А тут – сам. И гордо, и страшно, ведь до самой малой капельки знал он всю эту беспокойную стосуточную жизнь, от первого весеннего боронования до потока зерна из бункера комбайна в кузов самосвала, и теперь ему вместе с товарищами придётся пройти весь этот путь.

      К вечеру притащили вагончик, позаимствовали у плотников, уже по темноте заглушили трактора, вскипятили чай. Молчали. То ли устали настолько с непривычки, то ли не осознали ещё, как Надцонов, своего нового положения. Барабенов не утерпел:

      – Кормильцы России, поделитесь, что наработали? А то я вроде как не при делах.

      Надцонов засмеялся:

      – Завтра садись за рычаги, дня на три хватит, а я другим делом займусь. Ты с заправщиком договорился?

      – Нормально. Обещал, стоянку я назвал.

      – Шеф, а ночью будем робить?

      Владимир улыбнулся, но вида не подал: Аверин холостяк, погулять охота.

      – Будем, Андрюша, вот на культивацию выйдем. Только – чур! – твоя ночная смена.

      Аверина проводили смехом. Агрегаты оставили в поле, на «уазике» Владимира разъехались по домам.

* * *

      – Должен я рассказать, как Володька Надцонов на Красную Поляну вышел, по-серьёзному, по-крестьянски. А то нарисовал на тракторе «Красная Поляна» и думал, что это хорошо…

      Как-то пришла ко мне учительница.

      – Дорогой Антон Николаевич! Приглашаем вас в школу, с ребятами поговорить.

      Я сильно удивился, потому что никогда раньше не звали, ораторы были штатные, правильные, лишнего не сболтнут. Часть из них уже в мире ином, как говорится, другие, видно, занемогли, и оказался я перед большим залом, полным ребятишек. Прежде у учителей спросил, про что рассказать, а они рукой махнули: про свою большую жизнь. Ну, думаю, оставлю сегодня орду без обеда.

      Начал с того, что родился я как раз в разгар кулацкого восстания, вот памятник стоит жертвам. Правда, теперь говорят, что это крестьянское восстание против власти, может, так оно и есть. А потом началась коллективизация, крестьяне весь скот и весь инвентарь, какой был, передавали колхозу, это я уже чуток помню. А он, сорванец, руку тянет:

      – А сейчас наоборот, всё колхозное разбирают по дворам. Значит, колхозы плохо работали?

      Гляжу на учителей, они подбадривают.

      – Колхозники, если не ленились, работали хорошо, вон у вас в коридоре доска с портретами, доярки и механизаторы, другие тоже – все при орденах. И зарплата была хорошая. Вот скажите, может ваш