Подарок судьбы. Николай Ольков

тогда сходил в хозчасть, получил обмундирование, правда, не своё, сапоги по размеру и портянки, шинельку стираную и шапку, потому как зима. В палате вас трое осталось, только спать улеглись, медсестра приходит, та, что на комиссии была:

      – Акимушкин, – говорит, – тебя приказано в другую палату перевести. Вещи свои оставь, а сам за мной.

      Привела тебя в маленькую комнатку, пижаму расстегнула, штаны сдернула и к себе в постель:

      – Акимушкин, дорогой, как же ты нецелованый с фронта придешь, когда ещё тебе несмелому девчонка сама намекнет? Иди ко мне, защитничек ты мой, я тебя приголублю.

      Шарнул руками в темноте, знакомое руки узнают, такое и у попадьи было. Вот как жену из памяти выкинул, что даже тут не дал себе воли сравнить, не дал, да и хорошо это. Дальше плохо помнишь. Под утро увела она тебя в палату. А ты и не спросил, как зовут, может, написал бы из дому.

      Только дом тебя встретил плохо. Понятно, про всё в письмах не скажешь, а дело совсем никуда. Отца Павла Максимовича в первую же осень забрали, да тут и лёг. Бумага пришла, что схоронен под деревней Приветной. Два младших брата остались после войны не по своей воле служить на освобождённых территориях, посылки кое-какие слали матери. Анна Ивановна писала, что сёстры в замуж повыскакивали из шестых классов. А старшой Филька с войны сбёг, объявился тихонько, мать котомку собрала, что есть, и отправила. А куда? Где он теперь, зарылся ли, как волк, в нору или шалаш какой сварганил в глухих местах? А может, разбойником изделался, он варнак добрый был еще в парнях. И что, если так? А далее куда? Ты тогда сказал матери, точно сказал, потому что долго об этом думал, а потом перестал:

      – Надо Фильке властям сдаваться, всё едино отловят и к стене, а так, может, снисхождение выйдет.

      Мать выла у печи и вытиралась давно не стираным горшеиком. Тебе шибко к деду Максиму на могилку хотелось сходить, и пытался сходить, попроведать, как заведено, но не пробился, столько снегов намело, что с дороги не сойти. Колхоз солому с горы возит, колея набита, а мимо – по самую ширинку, не ступить. Постоял, поглядел в тот угол, где деду место отведено, да и подался назад. Конечно, место наше, фамильное, тут все Акимушкины зарыты, так заведено в деревне, что у каждого свой край. Отчего умер человек, никто и не спрашивал, нету разницы, от какой причины. А вот Филька дуру сгородил, погинул бы на войне – матере какая-никакая пособия вышла, все полегче. Да и от народа страмно, считай, в каж дой избе зеркала позавешены, а тут живой и блудит неизвестно где.

      Вечером прибежала Наташка Цыганка, от тебя занавеской кутней задёрнулись, шептались с матерью так, что посуда звенела. С Наташкой только в разведку ходить, она хриповатая и быстрая на язык, так что весь рассказ слышно было, как на собранье. А дело в том, что приехал к Наташке ухажёр ещё с довоенной вольной цыганской жизни, и сказал, что Филька живёт на кордоне у лесника под Бугровым. Цыган сахар на овёс менял у того лесника и Фильку высмотрел. У матери опять слёзы, а ты всю ночь тыкался мордой в свёрнутую куфайку, перины и подушки мать в войну продала, выменяла на муку или крупу, уже забыл. Тыкался и думал, что надо как-то брательнику пособить,